Последний каббалист Лиссабона - Ричард Зимлер Страница 55

Они покрывают дно подобно бурым теням опавшей листвы, неся отпечатки переплетенных нитей придавленной ткани.

Повернувшись к Фариду, я объясняю ему мою интерпретацию пятен:

— Убийца лежал на правом боку, скрючившись вокруг стопки рукописей. Отсюда все эти пятна от окровавленной одежды на полу.

Его колени были подтянуты к груди, а подошвы его сандалий оставили отпечатки на восточной стенке. Левый локоть упирался в северную стену, и от него на верхнем крае остался сетчатый отпечаток вроде лепестка. Правая рука, вытянутая, сжимала нож шохета. Пока он лежал здесь и ждал, когда я уйду, он несколько раз задел лезвием южную стенку, оставив на штукатурке несколько бледных полосок крови.

Фарид кивает, подтверждая мои наблюдения. Шепотом я произношу:

— Диего.

Мой друг читает по губам и показывает:

— Что с ним?

— С его габаритами он мог не поместиться в лаз, ведущий из подвала в купальню.

— Верно. Но даже у отца Карлоса могли возникнуть трудности.

— Может быть. Но смотри, Диего сказал, что вернется сегодня вечером и приведет человека, который хотел продать дяде рукопись на иврите. А что, если он сказал мне это, чтобы выгадать время? Я должен его найти. Может быть, он пытается сбежать прямо сейчас. И обещаю поискать твоего отца. Я пойду в его тайную мечеть сразу после квартиры Диего.

Пока я возвращаю рукописи и письма в геницу, Фарид медленно подходит ко мне, берет меня за руку:

— Тебе не следует появляться возле Россио.

— Я спущусь к Мавританскому кварталу через Грасу. Все будет хорошо.

— Говори только по-португальски. — Я киваю, и его пальцы говорят: — И возьми мой лучший кинжал. Тот, из Багдада, который способен разрезать пополам даже тончайшую мысль суфия. Возьми его у меня в спальне.

— А что останется у тебя? — жестами спрашиваю я.

— Один из отцовских. Длинный, из Сафеда. Он бы хотел…

Я киваю, руки Фарида падают, и мы погружаемся в тягостное молчание.

Мы смотрим друг на друга сквозь пропасть умирания. Оба мы знаем, что пройдет немного времени, и я уже не смогу дотянуться до его руки.

Он упадет, как когда-то Мордехай и мой отец, в объятия Думаха с руками, сотканными из черного пламени, хранителя душ по ту сторону мира сущего. Рука Фарида дрожит на уровне живота — наш знак, обозначающий страх, — потом сжимается в кулак, слабо ударяя в грудь: он говорит, что его духовные преграды сметены, и он не может бороться в одиночку.

Мы обнимаемся, и я чувствую то же, что было с Мордехаем, — болезненно-беспомощное ощущение увядающих лепестков в руках. Его ребра, жесткие и холодные, выдаются наружу, словно ища помощи. Я слышу голос дяди, предупреждающий: «Берекия, не оставляй живых ради мертвых!» и показываю:

— Я приведу к тебе доктора. Охота на Диего подождет. Если ты…

— Никаких докторов! — перебивает Фарид. — Все, что умеют христиане, это кровопускание.

— Я найду исламского.

— Где? — недоверчиво спрашивает он.

— Где-нибудь. Я пойду за ним куда угодно.

Некоторое время мы препираемся, но это лишь видимость: мы оба знаем, что доктор Монтесиньош был одним из последних, кто преданно следовал мудрости Ависены и Галена. Разве мог я найти кого-то, кто рискнет здоровьем ради посещения бедного и к тому же глухого ткача ковров? Он только отмахивается от моих увещеваний. Он стонет, пока я обмываю водой его руки и ноги. Язв на коже нет. Это не чума, не потница. Но что-то высасывает из него жизнь. Внезапно он отталкивает меня.

— Отправляйся искать Диего! — сердито жестикулирует он. — Со мной ты только теряешь время.

— Фарид, ты сделаешь то, что я скажу? — жестами спрашиваю я у него.

В ответ он обрушивает на меня целый шквал движений:

— У тебя не достанет масла, чтобы наполнить мои светильники.

— В данный момент твоя поэзия меня не интересует, — показываю я в ответ.

Он продолжает возражать, и я вскидываю руку, притворяясь, будто готов ударить его. Он улыбается этой нелепости. С отчаянием, вызванным неизбежностью, я думаю: «Это последний раз, когда я вижу его счастливым».

Я запираю геницу и прячу ключ в воздушный пузырь угря.

— Наверх, — говорю я Фариду.

— Что ты задумал? — спрашивает он.

— Терпение.

На кухне я варю вкрутую яйцо, обильно посыпаю его солью и заставляю Фарида его проглотить и запить чаем из вербены и самшита. Вместе мы переносим час монотонного пережевывания и болезненной рвоты. Я кормлю его молотым углем и пою водой до тех пор, пока его живот не начинает раздуваться. По моим указаниям он поджимает колени к груди, и я ставлю ему крепкую клизму из льняного семени, настоянного на ячменной воде, потом еще одну с ячменной водой и капелькой мышьяка. Теперь, когда он чист, Синфа приносит нам из подвала особую выжимку из красного мака и камфары, вызывающую сонливость. Фарид дышит тяжело, хрипло. Я жду, пока он уснет, читая ему басни Калили и Димны, которые в детстве рассказывала мне Эсфирь.

Вытащив из-под матраса багдадский кинжал, я поднимаюсь по прохладному воздуху шестого вечера Пасхи на верхние улицы Альфамы в поисках Диего. Тем не менее, еще не достигнув его дома, я замечаю человека немалого роста, силуэт которого вырисовывается в темноте на противоположной стороне улицы. Он облокачивается на осыпающуюся стену лавки сапожника, одетый в шляпу с широкими полями и темный плащ, закрывающий его фигуру до самых носков сапог. Он по меньшей мере на длину руки выше меня, сильно за метр восемьдесят. Людей такого роста в Португалии встретить почти невозможно. На плечи ниспадают прямые волосы. В правой руке зажат хлыст из сыромятной кожи, предназначенный для верховой езды.

Это может быть только северянин, о котором меня предупреждали.

Внезапно он поднимает голову и выпрямляется: он заметил меня. Мы обмениваемся взглядами, и я понимаю, что он знает, кто я такой. Но ни один из нас не двигается. Вопросы словно проросли корнями сквозь мои ступни, не давая им оторваться от мостовой: он пришел сюда, чтобы убить Диего или просто ждет, пока он отдаст ему деньги, обещанные за убийство дяди?

Что ему может быть известно обо мне?

Я не задерживаюсь, чтобы узнать ответы: Диего сам может мне их дать и, очевидно, его нет в квартире, иначе северянин не стал бы столь прилежно ждать его снаружи. Я разворачиваюсь и бегу в сторону Мавританского квартала, снова и снова оглядываясь через плечо, чтобы убедиться, что за мной нет погони.

На ночных улицах Лиссабона резкий оранжевый свет льется из окон таверн и борделей. Всякий раз, как до моего слуха доносится какой-либо звук, сердце подскакивает, словно в поисках безопасного убежища: в это время ночи все звуки и предметы превращаются оракулов, предвещающих смерть.