Халява для раззявы - Кондратий Жмуриков Страница 52

Мерзеева, перевернувшись на кровати, так что чуть не снесла сеткой кровати остатки волос с головы Сивухина, капризно, изображая из себя девочку, произнесла:

– Жоржинька, что прям сейчас поедем? Ниночка хочет ням-ням и кусь-кусь…

Ням это понятно, что означало кусь-кусь можно было догадываться.

Однако, Михеич не отвлекаясь, продолжил свой рассказ.

– Потом эти два придурка отправились, ни за что не отгадаешь куда.

– В библиотеку, наверное, – лениво ответила Нина.

– Ага, почти. В психушку. Знаешь такую больницу имени товарища Фрейдюнгова?

– Ну ты Жоржинька даешь, откуда я могу такую больницу знать, что я по-твоему ненормальная? – обиделась Мерзеева.

– Ладно, ладно, детка, я ничего такого в виду не имел…

«Ни фига себе детка, – подумал Костик, – Килограммов сто будет это точно.» Лежать, придавленным к полу сеткой кровати, было не очень удобно. К тому же, на пыль под кроватью у Костика началась аллергическая реакция, в носу защекотало, в горле запершило. Хотелось чихнуть и прокашляться. А как известно, то чего нельзя, того больше всего и хочется.

– Ну и что они с этой психушки делали?

– Не знаю. Ладно в музее, может там купили номера твоего журнала. Но вот психушке они зачем? Может они просто почувствовали слежку и нам мозги запудрить решили? Наведаться все же туда не мешает. Один из моих парней с сестричкой там шуры-муры завел и через нее узнал, что искали они главврача. Во только зачем? Вопрос.

– Ну, а оптом? – спросила Мерзеева, которой порядком надоели рассуждения Михеича.

– Потом домой вернулись.

– Слушай, а если эти твои орлы такие крутые, почему они список не отобрали?

– Все не так просто. У Петьки просто талант, карманника-щипача. Он как этот… Гапанини на одной струне…

– Паганини, – поправила Мерзеева Жоржика.

– Да ладно, Паганини, Маганини, какая разница. Петька одной рукой может и сумочку разрезать и все аккуратненько вытащить и обратно пустой кошелечек уложить. Из любого места. Не было при них списка. Они твоего Лоховского прощупал и Макса этого. Напасть конечно можно, это не сложно. Только зачем нам к себе внимание привлекать. Пусть они думают, будто такие умные…

Сивухин лежал под кроватью ни жив ни мертв, он боялся чихнуть и тем самым выдать себя. Ему бы тихонечко здесь долежать и уйти незамеченным, с такой-то информацией… Надо дождаться подходящего случая, может они есть пойдут или еще что.

Есть они не пошли, за то… Пока они занимались этим самым «еще что», под страстные стоны и ритмичное позвякивание пружин кровати Сивухин тихонечко выполз из-под своего убежища и незамеченный по пластунски, как ящерица, ловко выполз из спальни. Крадучись он добрался до входной двери и почти бесшумно открыв ее, выскользнул на лестничную площадку. Адью, любовнички. Теперь вы мне пока без надобности.

Костик спустился во двор, где к большому дубу толстой цепью был прикован велосипед. Костик процитировал известную с детства фразу Пушкина: «На дубе том златая цепь, и днем и ночью кот ученый все ходит по цепе кругом…» Он пошарил по карманам в поисках ключика. Ни в брюках, ни в куртке его не оказалось. Сивухина прошиб холодный пот. Неужели оставил под кроватью в спальне? Как теперь освободить от оков средство передвижения? Сделать это надлежало как можно быстрее, пока во двор не спустились Михеич и Мерзеева. Стоящий возле дуба Сивухин был слишком заметной фигурой, чтобы ее обратить на него внимание. Да и потом, велосипед надлежало вернуть на место, поближе к хозяину. Одно дело взять на прокат, другое – с концами. Это дело подсудное. А если принимать во внимание его напряженные отношения с Зиночкой…

Нервы начали сдавать, Сивухин опустился на колени перед замком, пытаясь открыть его булавкой. Ничего. Сивухин начал хлюпать носом, скупая мужская слеза сползла по его давно небритой щеке, оставляя грязную дорожку на запыленной коже. Костику с помощью подручных средств пришлось отвинчивать руль, пропускать через него цепочку и таким образом, оставив окольцованное дерево, освободить велосипед. Обратная дорога домой заняла в два раза меньше времени.

Между прочим, с некоторых пор в городе Кукуевске появился новый туристический маршрут. Оказывается, в этом городе бывал сам Александр Сергеевич Пушкин. Здесь он встретил дуб с золотой цепью… который упомянул в поэме «Руслан и Людмила». Вот как рождаются легенды. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»

* * *

Максим пришел с небольшим опозданием, Филимон уже успел подмерзнуть в ожидании приятеля. На какой-то миг ему почудилось, что за ним наблюдают. Лоховский огляделся по сторонам. Вроде ничего подозрительного. Нет, показалось. Так ерунда какая-то. На скамеечке недалеко от него сидел какой-то молодой человек. Коротко стриженный, в кожаной куртке, сигаретой в руках он был самым обыкновенным парнем. Девушку, наверное, ждет. По дорожкам скверика катали в колясках младенцев морозоустойчивые мамашки. Нет, показалось, подумал Филимон. Нервы на пределе. Надо валерьянки попить.

Максим как всегда бодрый и уверенный в себе, уже спешил навстречу.

– Ну-с, с возвращение на грешную землю, – пошутил он. – Прощайте Фаина, да здравствуй Филимон.

– Шутит изволите, – в тон ему произнес Лоховский. – Лучше расскажи как у нас там дела.

– А ни как. Софочка, позор семьи, но очень миленькая девушка, среди твоих марок нужную не нашла. Зато порассказала много чего интересного. Эта марка пропала из поля зрения коллекционеров семьдесят лет назад. Исчезла, после ограбления известного коллекционера некоего Кагановича. В мире таких оставалось только три. Одна в частной коллекции, одна в Национальном Музее в Лондоне. Ну и одна у товарища Кагановича, но не того самого, который соратник и друг…

– Слушай, а как же к мадам Мерзеевой марочка попала? Моей тещи семьдесят лед назад и в помине не было.

– Не знаю, она твоя, а не моя теща… Но думаю, что тот кто коллекцию грабанул, знал о ценности марки. И знал, что продать ее не сможет. В коллекции Кагановича было много чего любопытного, но взяли только пару марок и какую-то медаль. Не удивлюсь, если марочку твоей теще этот самый вор в последствии и подарил. А уж за какие заслуги? Из скромности я умолкаю…

– Ну и что мы теперь будем делать? – уныло поинтересовался Лоховский.

– Как что? Прямая нам дорога в психушку, – бодро ответил Максим.

– Нет, я не согласен, у меня мозгами все в порядке, – обиделся Филимон.

– Э-эх, Фил, надо масштабней думать. В нашем с тобой списке есть заведение имени товарища с Непроизносимой фамилией… Вот туда-то мы и рванем. Или сначала в музей? – Макс задумчиво потер подбородок. – Нет, все же в музей, он поближе.

– Музей, так музей. – согласился Лоховский.

В музее он был давно, лет двадцать назад, когда принимали в пионеры. Филимон очень гордился тогда собой. Был он почти отличником. В качестве поощрения таких школьников принимали в пионеры публично. Только вот этот торжественный случай оказался в тоже время самым позорным в его пионерской биографии. Нет в начале все было хорошо, и даже замечательно. Цветы, накрахмаленная белая рубашка. Нарядные родители, торжественные речи, Самым просторным залом в музее был зал археологический. Здесь выставлялись настоящие бивни мамонта, каменные орудия неолита и здоровенный трехметровый макет-динозавра. В натуральную величину с зубами, пупырчатым панцирем, как и полагается. Филимон был самым последним, кому повязали галстук.