Все оттенки красного - Наталья Андреева Страница 5

Неожиданно раздался острожный стук в окно.

— Кто там?

— Эдуард Олегович, вы дома?

— Аля? Вы?

— Где ж вы были весь вечер? Я стучала, стучала.

После нескольких минут мучительного раздумья он открыл дверь.

— Заходите…

— Ой!

— Что случилось?

— У вас лицо какое-то странное. Будто светится.

— Да? Знаете, Аля, я счастлив сегодня. Удивительно счастлив.

— Полюбили кого?

— Да, полюбил. Эх, Аля, Алечка!

От избытка чувств он схватил ее, сжал в руках горячее, крепкое тело, и — вот они, губы. Сладкие, пьяные, как переспелая вишня. Вдруг все закружилось, завертелось. Вероника — счастье, любить ее — счастье. Но куда девать сейчас неизвестно из какого источника взявшуюся силу, которая жжет изнутри словно огнем? И все, что было у него раньше с женщинами, показалось вдруг скучным, серым и неинтересным. Не было вдохновения, не было и любви. Словно повинность отбывал, что на одном супружеском ложе, что на другом. Оттого и картины получались пошлыми, серыми, скучными.

— Эх, Алечка, Аля!

— Эдуард…

Он чувствовал, что завтра создаст что-то особенное, чего еще никогда ему не удавалось. Чувствовал, что ничего плохого он не совершает, никого не предает. Наоборот, тяжелый дурной сон, в котором пребывал до вчерашнего дня, вдруг прервался внезапно, и все, что происходит, предопределено свыше, а значит, не может быть ни предательством, ни преступлением, ни воровством. Значит, так надо. Надо любить одну женщину, сохраняя ее чистой, светлой, а весь избыток чувств, передать другой.

На следующий день утром

Он ждал Веронику в лесу, как было условленно. После затяжных дождей и почти осенней прохлады, погода установилась вдруг удивительно теплая и ровная. Словно природа решилась на великий обман: скрыть от людей, что всего через пару месяцев ничего не останется ни от пышной листвы, ни от ярких цветов, когда ветки будут голыми, поля пустыми, а ветер пронзительным и холодным. А люди поверили в обман и оделись в легкие летние наряды. Осень — это еще так далеко!

Вероника пришла с той же корзинкой, в голубом ситцевом сарафане и… не одна.;

— Это Андрей, познакомьтесь. Андрей, это художник Эдуард Олегович.

— Очень приятно.

Вот так. Значит приставила на всякий случай строгая мама к тебе, милая Вероника, дуэнью — хваленого жениха, того, что с руками и с головой. Что ж, очень милый парень, из таких получаются верные мужья и хорошие отцы. Такие если полюбят, то на всю жизнь, а не на одну картину.

— Андрей, вы на весь день к нам?

— Как надо.

— Я могу дать вам честное слово, что ничего плохого не сделаю с вашей Вероникой.

Андрей бросил взгляд, который не сразу поймешь: то ли удивленный, то ли строгий.

— Плохого? Да она, если что почувствует плохое, сразу же сама уйдет. Я за нее не боюсь. Я просто так. Мама ее попросила.

— Что ж, сидите.

Андрей молча уселся под березкой на расстеленный пиджак. Он просто очень любит свою Веронику и будет всю жизнь сторожить ее, словно цепной пес. Отчего же накатило это непонятное раздражение? На кого? На Андрея? На его любовь? На то, что она сильнее? Да кто и чем ее измерял, эту силу любви? Любовь этого парня в лучшем случае даст девушке покой и долгое ровное пламя в семейном очаге. Любовь же художника Эдуарда Листова даст ей бессмертие. Она должна понимать разницу.

Листов про себя усмехнулся: неужели же верная спутница любви — ревность, дала о себе знать? Во всяком случае, присутствие Андрея ему было неприятно. Парень мешает, особенно пустыми разговорами. Хочет казаться вежливым, но что его вежливость, что цветистые комплименты — творчеству помеха.

— Погода бы постояла.

— Что? — Он еще здесь, этот Андрей? И все лезет с разговорами. Пустые темы: о погоде, о видах на урожай. Не об искусстве же. Что этот парень в нем понимает?

— Помешал, простите… А у меня отпуск со вчерашнего дня.

— Отпуск… Это замечательно… Отпуск.

Ах, как оно сразу пошло! Аж дух захватывает! Словно волна накатила, подхватила и понесла, понесла! Он теперь высоко-высоко, смотрит на мир не откуда-то, с небес. И видит все до деталей, до мельчайших подробностей. Никто не может понять того, что в этот самый миг видит и чувствует он, Эдуард Листов. Это и есть великое откровение…

— Пять часов уже рисуете. Не устали?

— Что?

— Отдохнуть, говорю, не пора?

— Да-да, я вас утомил. Что ж, прервемся. Хотите, прервемся до завтра. Вы с Вероникой идите домой, а я дождусь заката.

— Заката?!

— Ничего, у меня бутерброды с собой. Знаете, августовскими вечерами бывает такое удивительное небо… Дивное небо.

Боже, как она посмотрела! А про себя он усмехнулся: им, простым смертным, сейчас думается только об отдыхе и сне, а ему о закатах. Вот и случилось: он завоевал свою любовь, свою Веронику. Женщины, они все равно будут любить ангелов сильнее, чем простых смертных людей. Если уж им вообще дано любить. И ему, без сомнения, нужно, чтобы Вероника смотрела на него вот такими влюбленными глазами, беда только в том, что нужно ему это всего на одну картину. И не факт, что будет нужно потом…

…А ночью он с еще большей страстью целовал другую женщину, и, кажется, почти любил ее, только тоже особенно, на одну ночь, даже не на одну картину. Любовь эта не стоила ему ничего, да и ей тоже. И он вдруг четко отделил в себе друг от друга этих двух совершенно разных людей: Эдуарда Листова, обычного человека, подвластного земным страстям, и художника Эдуарда Листова, будущего создателя великих картин. Отделил и посмотрел на них как бы со стороны. Первый всегда был человеком никчемным, да и второй до недавнего времени был никаким живописцем, а теперь с интересом наблюдал того, первого, и впервые чувствовал себя творцом. Потому что был уверен: утром он проснется для той, другой любви, великой любви, и заставит мир заговорить о себе.

Почти месяц спустя

Эйфория вскоре прошла, но ее заменила устойчивая уверенность в своих силах. Эдуард Листов был теперь твердо убежден в одном: он себя, наконец, нашел. Он сделал открытие, не оценить которое невозможно. Как-то само собой получилось, что творчество Василия, проникшее в него, заполнившее его сознание, Листов стал считать своим. И признание его великим художником стало теперь делом времени: год, два, три, десять… Теперь можно делать свое дело и ждать, не суетясь, не дергаясь. Можно возвращаться в Москву, можно предстать перед критиками, перед сомневающимися. Предстать новым человеком, великим человеком, а, главное, уверенным в себе.

Возвращаться? Ну, да, когда-то нужно возвращаться. Не всю же жизнь он собирается просидеть в этой глухой дыре? Тем более что погода давно испортилась, теперь уже наступила настоящая осень. И бабье лето прошло. Хорошо, что он успел ухватить кусочек, поймать, словно бабочку, посадить на полотно и ярким мазком пришпилить к нему навечно: живи!