Мой Дантес - Ольга Кириллова Страница 48

Бросив медальон в сумку, я рухнула на кровать и зарылась головой в подушки. Думать ни о чем не хотелось, но меня не покидали тягостные мысли о Вдове.

Вдруг вспомнилось, как она плакала, когда умирал Барри, как пристраивала меня в больницу, когда «зашумело» сердце, как гладила по зализанным кудряшкам, называя наследницей, как учила уму разуму и объясняла все, что непонятно…

А наши беседы о Дантесе? Неужели все это блеф? Но не она ли говорила о бездушной красоте вещей и о том, что добрая смерть заслуживает большего уважения, нежели никчемная пустая жизнь – жизнь ради денег, власти и утех собственной плоти. Все это никак не вязалось с тем, что я сегодня услышала.

А медальон? Теперь я поняла, почему его не показали пушкинисту Моравскому. Просто нечего было показывать. Само украшение, возможно, существовало и раньше, только вот миниатюра с изображением жены Дантеса появилась в нем лишь в последние годы жизни Софьи Матвеевны. Она заказала ее у того же художника, который написал злополучный портрет барона, подаренный мне на день рождения.

Я никак не могла взять в толк, к чему все эти ухищрения? Зачем Вдове понадобилось обманывать меня? И правда ли, что она собиралась открыть передо мной свои страшные карты?

К сожалению (а, может быть, и к счастью), сегодня на эти вопросы уже никто не ответит, и мне предстоит жить с неимоверной тяжестью на сердце. Меня ничуть не волновала судьба наследства, которое, по всей видимости, теперь должны конфисковать. Обходилась же я как-то без всего этого, значит, и дальше обойдусь. Беспокоило другое. Выдержу ли я страшный груз прошлого? Смогу ли когда-нибудь справиться с воспоминаниями? Забуду ли Никиту?

О том, чтобы вернуться к нему и начать все заново не могло быть и речи. Нельзя находиться рядом с человеком, который способен на подлость. И ни под каким предлогом нельзя прощать ни измены, ни оскорблений, ни предательства, ни лжи.

Отвернувшись к стене и накрыв голову подушкой, я тихо оплакивала былое. И в какой-то момент вдруг поняла, что той Лизы, которая проснулась сегодня утром, больше нет. Вернее, я была похожа на выброшенную новогоднюю елку, у которой остался ствол, но не сохранилось ни одной иголки.

Жизнь разделилась, словно разрезанное пополам яблоко, одна часть которого оказалась червивой, а вторую мне пока так и не удалось надкусить. Обе половинки лежали рядом и белый противный червь лжи, вдоль и поперек избороздивший первую, в любую минуту мог переползти во вторую. Смогу ли я уберечь ее? Способна ли хоть что-то изменить? И кому теперь верить?

Меня будто вывернули наизнанку, вытряхнули все содержимое и набили заново, перепутав местами детали. Там, где когда-то билось сердце, отныне зияла огромная пустая дыра.

Будущее рисовалось туманным. Передо мной вновь лежал белый лист, и я стояла перед ним, силясь унять дрожь в руке, сжимавшей карандаш. Что написать или как хотя бы обозначить контуры той Лизы, которой предстоит жить завтра? С чего начать? Этого я пока тоже не знала.

Зато знала наверняка, что никогда больше не смогу ни прочитать, ни написать о Дантесе и строчки. «Мой» Дантес остался в той, другой жизни. Навсегда!

Решительно встав с кровати, я достала из сумки тетрадь и рукопись и вышла на кухню. Дед сидел за столом, сосредоточенно перебирая гречневую крупу.

– Ну, как головушка-то, полегчало? – заботливо спросил он.

Молча, кивнув, я опустилась на корточки возле печи и, открыв дверцу, бросила в огонь то, что собирала и писала не один десяток лет. Гори оно все ясным пламенем!

– Ты что же это вытворяешь, а? – всполошился старик.

Подбежав ко мне и бухнувшись рядом на колени, он с надеждой заглянул в печь, но пламя уже сделало свое дело, нещадно пожирая мелко исписанные страницы.

– Ох, и дурища! – дед досадливо взмахнул руками. – Ну, надо ж такое сотворить! Да не мы ли с тобой говорили, что каждый имеет право на свое собственное мнение, а?

– Горит вовсе не мое, – хмуро буркнула я.

– А чье ж, позволь узнать? – старик испытывающе уставился на меня.

– Навязанное… – односложно ответила я, не в силах произнести вслух имя Вдовы.

– Будет юродствовать-то, – старик вновь с надеждой заглянул в печь и досадливо сплюнул. – Тьфу! Ну, надо же такое отчебучить! Сама ведь читала книжки, сама выводы делала, сама в архивах сидела. Никто не неволил. И все коту под хвост! Тьфу!

Не желая больше обсуждать ставшую в одночасье ненавистной тему, и не удостоив деда и словом, я вернулась в комнату, плотно закрыла за собой дверь и улеглась на кровать.

Итак, с одним покончено. Жаль, что я не могу расправиться так же с воспоминаниями. Как здорово было бы – одним махом сжечь в печи и прошлое. Обидно еще и то, что не в моей власти расстаться сейчас с медальоном. К сожалению, теперь это не реликвия, а всего лишь вещдок. Вещественное доказательство преступления. И мне придется прожить с ним еще сутки, пока не передам следователю. Ладно, как-нибудь выдюжу.

Не знаю, сколько я пролежала на перине, рисуя мысленно свое возвращение в город. Но уже стемнело, когда дед осторожно поскребся в дверь.

– Лизавета, каша поспела, – позвал он. – Подымайся. Поедим да отправимся к бабке.

– А, может, не надо? – нехотя спросила я.

– Еда ничему не помеха. И в горе и в радости организм все одно требует свое.

– Да я не про то…

– А про что ж? – не понял старик.

– Про бабку вашу…

– Она такая ж моя, как стены этого кремля, – дед указал рукой в сторону окна. – К тому же, лишний ум – не помеха. Марья – мудрая бабка. Может, правда чего путного подскажет. Давай-ка, ноги в руки и за стол!