Проклятие Гиацинтов - Елена Арсеньева Страница 45

— Может, и помню, — осторожно ответил Илья. — А что?

— В оригинале у папы-Горация есть татуировка на руке?

— Какая еще татуировка? — изумленно воскликнул Илья.

— Обыкновенная. Слово tempesta.

— Tempesta? — повторил Илья. — А что это такое?

— Не знаю.

— Tempesta… — задумчиво произнес Илья. — Что же это значит? И по-каковски?

— Tempesta — по-итальянски шторм, — вдруг долетел до Алёны веселый женский голос.

— Спасибо, — сказал Илья, обращаясь к подсказчице. — А откуда вы знаете?

— Да наша фирма с итальянцами торгует, я вечно там в командировках, знаю язык.

— Спасибо за подсказку, дай бог успеха вашей фирме, — любезно пожелал Илья. — Слышишь, Алёна?

— Слышу, слышу, — отозвалась она. — Но самое интересное, что раньше этой надписи на картине не было. Когда я входила в зал, видела, как Жужка уходил с кистью в руке, а эта надпись на картине была совершенно свежей. Наверное, он ее только нарисовал. Зачем? Вспомнил, что она была на оригинале? Или просто так, в голову стукнуло — написать это слово?

— Ну и дурак! — пренебрежительно буркнул Илья. — Хотя я слышал, что этот чокнутый Жужка вечно что-то дописывает и переписывает в своих работах, даже во время выставок. Ладно, ну его на хрен, этого мазилу. Погоди, у меня второй мобильный звенит. Алло?

Алёна тоже успела услышать несколько прерывистых звонков, больше напоминающих звон будильника, чем телефона.

— Мама, это ты? — донесся до нее голос Ильи. — Да, лекарство я купил. Сегодня завезти нужно? Ты же вроде говорила, что завтра… Прямо сейчас? Хорошо, я привезу сейчас. Еду. Целую, через час буду.

И со вздохом:

— Алёна…

— Да, я слышала, — вздохнула и она. — А далеко ехать?

— В Киселиху. У нас там дом, ну, дача в такой глухой деревне. Собственно, еще двадцать километров от Киселихи… мама там одна…

— Да это ж Семеновский район!

— Ну да, что поделаешь. Угораздило же меня забыть про это дурацкое лекарство! Теперь я к тебе приехать не успею. Сейчас прямо по Нижней набережной на мост помчусь… И ночевать, наверное, там, в Киселихе, останусь.

— Я так и поняла, — сказала она, пытаясь не выдать острого, ну прямо колючего разочарования. — Ты, наверное, единственный сын…

— Ну да, — согласился Илья. — Ни сестер, ни братьев. Приходится маманьку лелеять. У нее сердце очень больное, так что…

«С очень больным сердцем лучше не сидеть одной в глухой деревне черт знает в какой глухомани», — мрачно подумала Алёна, но, конечно, ни слова не сказала, чтобы ее неприязнь к этой бестолковой маме не прорвалась в голосе.

— Конечно, — сказала она с такой интонацией, как если бы собиралась запеть: «Я на подвиг тебя провожала, над тобою гремела гроза. Я тебя провожала, но слезы сдержала, и были сухими глаза!» — Конечно, без вопросов. Созвонимся?

— Да, я обязательно позвоню. Завтра же! Целую тебя!

— И я.

Алёна сунула телефон в сумку и задумчиво посмотрела вниз. Отсюда до «Пятницы» ровно пять минут на машине. Вообще-то он мог бы задержать доставку лекарства на пять минут, чтобы не просто сказать — целу#ю, а поцеловать ее. «Фантастика, фантастика!»

Она обошла памятник и постояла над лестницей, глядя на закат, но то и дело опуская глаза к Нижней набережной, по которой мелькали машины. Может быть, среди них был и серый «Мицубиши». А может, и нет…

Постояв минут десять, Алёна вернулась на площадь Минина, взяла такси и попросила поехать к «Пятнице».

На стоянке теснилось множество машин. Среди них стоял и серый «Мицубиши» с тремя девятками в номере. А ведь минуло уже минут двадцать с тех пор, как Илья Вишневский собрался сломя голову мчатся к маме в какую-то глухую деревню под Киселихой… ну, может, сейчас поедет?

— Подождем минут пять, — попросила она таксиста.

— А что ж, — покладисто согласился тот. — Надо, значит, подождем.

Пять минут превратились в двадцать, и покладистый таксист стал нетерпеливо ерзать, когда Алёна наконец решилась уехать. За все это время к «Мицубиши» никто не подошел, что наводило на некоторые неприятные мысли. Ну, например, на такие, что не зря звонок «второго мобильного» Ильи напоминал звон будильника… Может быть, он просто поставил будильник, а Алёне сказал — мол, маманя звонит? А после этого пошел… или за Лариссой наблюдать, что вряд ли, или, что больше похоже на правду, изучать итальянский язык…

А почему бы и нет? Про маму же соврал просто из человеколюбия. Спасибо и на том!

Может быть, кому-то это и покажется странным, но никакой благодарности к Илье за его человеколюбие Алёна не испытывала. Давно она не была так раздражена! И сорвала свое раздражение на самом близком объекте — шофере такси. Ну, он тоже хорош, нет чтобы около Трамплина повернуть и подняться к Сенной, откуда по Белинке до Ижорской, а значит, и Генкиной две минуты, — он зачем-то опять потащился на площадь Минина, оттуда по Алексеевской, свернул на Ошарскую…

— Вы что, дорогу плохо знаете? — зло спросила Алёна, с ненавистью оглядываясь на дом номер четыре, где жила старая зараза Лунина, доставившая ей столько хлопот. И осеклась, увидев свет в окнах…

Бабка вернулась с дачи! Ну, сейчас она ей…

Велела таксисту остановиться, торопливо сунула ему деньги и выскочила вон. А он, наверное, так и отбыл в убеждении, что вздорной дамочке не понравился выбранным им маршрут.

На самом дел вздорная дамочка была ему благодарна, но на то она и вздорная, чтобы строить из себя бог весть что!