Скальпель - Вячеслав Воронов Страница 44

К ночи я почувствовал голод. В доме еды не было ни крошки, и я отправился в супермаркет, купил там хлеба, масла и сыра. Придя домой, я соорудил бутерброд и съел его. За первым последовал второй, после чего я разделся и улегся в постель.

Уснул я на удивление быстро. Мне снилось совсем не то, что занимало воображение последние часы. Я был сотрудником спецслужб в чине полковника, который выполняет ответственное задание. Дом в элитном районе столицы, известный бизнесмен, застывший без движения в кожаном кресле. Размышлял ли он, как выйти из положения, холодно и расчетливо перебирал варианты, обдумывая очередной ход? Или мысленный ступор охватил его мозг, снизошло осознание тупика, проигранной партии, предчувствие того, что он обречен?

На улице вовсю гулял ветер, шумели под его напором дубы и клены, переговаривались между собой, обсуждая людское безумие, грязную возню, в оправдании которой двуногие год за годом, столетие за столетием так поднаторели, извратили свои языки, подстроили работу извилин, сердечных сокращений. А он отказывался верить, что это конец, что возможно такое безумие. Пистолет в моей руке, ледяной блеск в глазах. Не подведи, полковник, родина смотрит на тебя, надеется на тебя. Работа, всего лишь работа, ничего личного, всего лишь чистка рядов, кляп в рот врагу. Звериная грызня, свора волков, дерущихся за добычу; кто может представить себе пресыщенного волка, который с пеной у оскаленной пасти впивается зубами в горло своему собрату — фантасмагория, горячечный бред, картина из реальности иного мира. Кто может вообразить сытых неандертальцев, вырывающих друг у друга кусок брызжущего кровью мяса, когда рядом целая туша убитого мамонта — идиотизм, сумасшествие, деяние за порогом адекватного восприятия мира. Ужас в глазах осознавшей свою участь жертвы, но все же неприятие конца — кто угодно, только не я… Но работа есть работа, раскаленная пуля прощается со стволом, который захлебнулся пороховыми газами. Время останавливается, замирают птицы в полете, застывают океанские волны, меркнет свет солнца. Тварь должна быть уничтожена, творение гибнет вместе с тварью; безумие остановлено, разум низвергнут в бездну вослед безумию; плоть отдана во власть всеохватывающего тления, душа вслед за гибелью плоти прекращает свои невидимые вибрации. Человек — примирение между материей и духом, золотая середина, венец творения, мера всех вещей…

Пуля разрывает лицо, вместо носа — страшная дыра, кровь брызжет фонтаном. Должно выглядеть, как самоубийство, но дух жизни все еще цепляется за тело. Какая оплошность — дрогнула рука; как же это, ведь мне не впервой. Еще один выстрел, еще одна мера свинца впивается в беззащитную плоть, разрывает черепную коробку, разбрызгивает мозг. Какой волевой был человек, решивший покончить с собой. После первой пули, несмертельной, но разнесшей лицо — второй выстрел.

Когда я проснулся, уже светало, облака разошлись, и с востока подымалось почти ненавистное уже жаркое солнце. На асфальте стояли лужи, на оживших листьях деревьев подрагивали капли воды, но и признаков того, что вчерашний дождь вернется, не было.

Я поднялся с постели, преодолевая боль во всем теле, медленно прошел в коридор и посмотрел в зеркало. Левый глаз подпух и заплыл синяком, нос со ссадиной на переносице тоже припух. Я безразлично отвернулся от зеркала и бесцельно прошелся взад-вперед по квартире. Везде царили хаос и запустение. Моя измазанная кровью, порванная и смятая футболка валялась в спальне на комоде, грязные джинсы приютились на полу. Дверцы одежного шкафа были распахнуты, обнажая ворохи одежды, давно забывшей, что такое порядок. В гостиной и кухне было не лучше: на столе громоздились немытые стаканы вперемежку с остатками еды, на полу валялись пивные бутылки. Мебель, словно одеялом, была укрыта густым слоем пыли.

«Если ударят тебя по морде, — вдруг подумалось мне, — подставь ее еще раз. А что остается? Подставь еще раз сам, иначе дадут не раз, а двадцать раз. А возьмут одежку — отдай и другую». И не «одежку», а машину у меня забрали, и что, черт возьми, мне делать по этому поводу? Забрали, а я и бумаги подпишу, никуда не денусь.

Это ты отдашь ради сына — подумал я, ради того, чтобы Руслан вернулся домой. «Я все отдам, что надо, только чтобы сын вернулся, живой и здоровый» — с услужливой готовностью подумал я. Мысль, что я веду нечистый торг, пришла мне в голову. Но, не в силах больше думать, не в силах что-либо предпринимать, я устало махнул рукой. Я будто напоминал тому, к кому обращался, кого горячо упрашивал вчера, стоя лицом к востоку, о своих обещаниях.

Тут раздался звонок в дверь. Я вздрогнул — первая мысль была о бандитах, избивших меня ночью, забравших деньги и обещавших вернуться, чтобы оформить документы на машину. Противостоять им я не мог, обращаться за помощью в целом мире было некуда, и отчаяние начало затапливать меня.

Но за дверью стоял Руслан — довольный, круглолицый, здоровый Руслан, даже слегка располневший. Я сгреб его в объятия, это величайшее сокровище для меня, сильно сдавил маленькое тело, мимовольно ощупал пальцами спину, словно проверяя, цела ли она и все ли на месте. Только после этого я опасливо взглянул за дверь — не стоит ли там кто чужой, причастный к похищению, не станет ли чего требовать, не занесет ли меч над моим неожиданным счастьем. Но там было пусто.

Я вспомнил о пальце, с дрожью в руках взял кисти Руслана и стал их рассматривать. Не веря глазам своим, рассматривал я их долго, тупо глядя на пальцы сына. Я словно не мог сообразить, что теперь делать, как быть — все пальцы были на месте.

— У тебя с пальцами… все нормально? — нерешительно пробормотал я, пока Руслан снимал кроссовки. Только сейчас я обратил внимание, что кроссовки у него новые, дорогие и красивые, да и вся одежда другая — джинсы, футболка, — красивая и, по-видимому, дорогая.

— С пальцами? — удивленно, с задором спросил Руслан и рассмеялся уверенно — презрительным смешком, который без лишних слов свидетельствовал, что все хорошо, иначе и быть не может. — Еще бы не нормально. Чем же я кнопки на клаве нажимал бы?

Он разулся, побросал кроссовки и пошел в гостиную. Движения его были медленными и плавными, смотрел он прямо перед собой, олицетворяя саму беззаботность и бесстрастность.

Я поспешно запер входную дверь, бросился за ним и принялся расспрашивать — где он был, что с ним происходило, чем он занимался все это время, не сделали ли ему чего плохого. Руслан отвечал неохотно, с удивлением и раздражением, вроде я должен обо всем знать, и ничего интересного нет, ничего из ряда вон не случилось. Я снова обеспокоенно дотрагивался до него, брал за руку, клал ладонь на голову, словно не доверял чувствам, не мог поверить, что сын дома, в безопасности, живой и здоровый, хоть и какой-то странный. Не добившись внятного ответа ни на один вопрос, я вспомнил кое-то, и, озабоченный пришедшей мыслью, побрел в спальню.

«Спасибо тебе, спасибо» — пробормотал я вслух, стоя лицом к востоку. Через некоторое время я услышал телефонный звонок. Недоброе предчувствие тотчас охватило меня.

— Не стоит благодарности, — раздался в трубке все тот же голос.

— Что? — растерянно спросил я.