Скальпель - Вячеслав Воронов Страница 43

Я лежал, положив ладонь на ушибленный бок, и тяжело дышал. Если бы на улицы города посыпались бомбы, я бы обрадовался. Страшные догадки о том, что могли сделать с сыном, вновь проносились в моей голове, сами собою представали сцены, окрашенные в цвет крови.

Может, все не так, как мне представляется — хватался я за кончик ускользающей, как угорь, надежды. Что это значит — отдать сына за грехи мира? Что за дикое, варварское язычество! Изменилось же что-то за тысячи лет, должно измениться! Да и кому это нужно, в конце концов? Каким-то религиозным фанатикам, которые свихнулись на древних текстах? Когда это пройдет, все окажется банальным преступлением, которое зародилось в больных мозгах? Я знал, что разгадка близко, но каждая секунда времени до нее высасывала из меня жизнь.

Мятущаяся мысль моя перескакивала от надежд на грани отчаяния, от фантазий, имевших мало шансов воплотиться, к беспощадной реальности. Взгляд мой метался от одного предмета обстановки опостылевшей, опустевшей без сына квартиры, к другому, и с набегавшей очередной волной ужаса я понимал, что с Русланом может произойти все, что угодно, и со мной может произойти все, что угодно, и со всем миром может случиться все, что угодно.

Спокойствие за окнами было обманчивым, временным. Сам воздух, если вслушаться в его дыхание, излучал опасность, перемены, смерть. Шум листвы на деревьях навевал обреченность, песенные трели птиц были насмешкой над жизнью пред лицом неизбежных потрясений. Взгляды людей, которые лишь наивным простакам представляются добродушными, сквозили подозрением, злобой, неприятием чужого. Все старое обречено. Кто этого не понимает — напрасно злобствует в своих бессильных морализаторских обличениях.

Разве природные катастрофы не забирали миллионы ни в чем не повинных жизней? Разве океанские волны, воплощение безумной и безразличной стихии, исходя пеной ярости, не сносили целые города? Не вопили несчастные от безысходности и ужаса, не выдирали на головах пучки волос, будучи не в силах спасти детей? Разве не обрушивались стены домов из-за взбунтовавшейся земной тверди на головы мирных обывателей, беспощадно сокрушая такую слабую плоть? Не сгорали заживо легионы человеческих существ в жадном и всеядном пламени свирепых пожарищ? Не гибли миллионы от меча, занесенного рукою фанатика?

Что может слабый человек пред этим вселенским молохом? Я пробовал, бился, как молодая вдова о крышку гроба, и у меня ничего не вышло. А ведь раньше я полагал, что могу добиться всего, чего захочу, что я способен свернуть горы! Последние дни убедили меня в обратном.

Я не знал, кто мне звонил, кто так зло потешался над моей жизнью. Все, что ни делается — к лучшему. А я, непутевый, возомнивший себя невесть кем, не верил!

Я медленно поднялся с дивана и осмотрелся. Когда-то на полке книжного отдела мебельной стенки стояла иконка, маленькая иконка, которую мы принесли из церкви, после крещения Руслана. Теперь ее не было, она давно затерялась, сгинула в повседневной суете, но я не расстроился, а лишь молча констатировал факт. Обернувшись к окну, на восток, я сцепил перед лицом руки и стал бормотать своими словами молитвоподобные отрывки, что складывались в голове.

«Господи, жизнь, помоги, верни мне сына». «Господи всемогущий, всепрощающий! Прости мне грехи мои, мою гордыню, мое неверие».

«Не забирай у меня сына, единственного сына, родную плоть и кровь».

«Верни мне его, живого и здорового!»

Руки мои подрагивали, голова была словно в огне. Я повторял похожие фразы еще и еще, сбивался и бормотал почти нелепости — первое, что приходило в голову. Наконец, я решил — достаточно.

Я не подумал, не произнес того, чем обычно венчают подобные обращения — о приоритете воли Всевышнего над всеми желаниями и потугами человеческими. Вскоре у меня разболелась голова, и я медленно побродил по квартире, не зная, чем занять себя, что делать дальше. Отголоски негодования, злобы, решимости что-то предпринимать, а не сидеть, сложа руки, еще появлялись во мне время от времени, но это были слабые порывы, уже не порождавшие бурю, которая могла легко разыграться раньше. Испробовав в борьбе с обстоятельствами доступные мне человеческие средства, я положился на силы запредельные, и это принесло некоторое успокоение. Для более полного успокоения, для улучшения состояния физического я отправился на кухню и поставил на огонь чайник.

Между тем солнце скрылось за тучами, которые набегали с запада, грудились сизо-лиловой ордой, чего давно ждал исстрадавшийся от немилосердной жары город, и стал вяло накрапывать дождь. В помрачневших небесах полыхнуло, и через тревожный промежуток времени послышались слабые перекаты грома. Несколько мгновений спустя сверкнуло ярче, и тот час за феерией небесного огня раздался удар впечатляющей силы, сотрясший, казалось, мир до основания. Месяц стояла иссушающая жара, и теперь, когда трудная и поворотная в моей жизни неделя закончилась, в самой природе назрели перемены.

Выпив крепкого чаю, морщась от болей во всем теле, я надел джинсы с футболкой, кроссовки, и спустился к входу в подъезд. Стоя под козырьком, я наблюдал, как гроза накрыла жилые районы. Разобрался ветер, дождь припустил сильнее, россыпь водяных капель заносило и под козырёк, обдавая меня приятной после долгой жары прохладой. Панельные стены девятиэтажек, намокнув, уродливо почернели, обретя еще большее сходство с казематами, где ютились, страдали, исходили кровью человеческие души. Глазницы этих узилищ незрячим взором глядели в мир, в пелену дождя, в серую беспросветность туч, отражали внезапное полыхание молний, которые лишь на мгновение освещали мрачный, тусклый, в одночасье утративший краски мир.

Я вышел из-под козырька и медленно побрел вдоль дома. Футболка моя под проливными струями намокла в одно мгновение, тело, привыкшее к жаре, стал бить озноб. Я не обращал на это внимания, находя в дискомфорте, в малом страдании некое очищение. Снова сверкнула молния, тот час утвердившись громовыми раскатами, и я поднял глаза к небу, откуда изошел небесный огонь.

Там, на неописуемой высоте, в заоблачных далях, вдали от земной суеты и людского коварства, могло быть спасение, опора для души, вечно страждущей, неприкаянной души, которая разрывается нечистыми желаниями, чувством долга, стремлением к гармонии. Там могли быть справедливость, восторг, вечная беззаботность — то, чего не нашел я на грешной земле, среди безразличия, грязи и отчаяния. И я хотел уже, чтобы тело мое страдало, било ознобом ещё больше. Для этого я и шел под дождем, никуда не торопясь, поливаемый небесными потоками. Я уже почти ненавидел свою плоть, презирал земные проблемы, отвергал земной удел. Как глупо и мерзко было все, что я делал последние несколько дней — и в то же время необходимо, чтобы уразуметь всю мимолетность земных потуг.