Скальпель - Вячеслав Воронов Страница 39

В ванной я долго плескал холодную воду на ушибленные места, смывал кровь с лица, после чего улегся в спальне на кровать.

Лучше бы я в самом деле был идиотом, думалось мне, помешанным, которому лишь в воспаленном мозгу представляется, что сына похитили и ставят дурацкие условия. В противовес недавнему восторгу теперь я чувствовал себя бессильным, раздавленным, жалким тараканом, который не успел юркнуть в половую щель и был расквашен тяжелым тапочком. Никому нет дела до моей жизни, моих проблем, моего сына. Каждый из двуногих, который носит гордое звание человека, рвёт и мечет только для себя, своя рубашка ближе к телу. Никто в целом мире не сможет мне помочь, кроме разве что бога, если он существует.

Что еще остается, пришло мне в голову — или одурманивать себя каким-нибудь наркотиком, или уверовать в высшие силы, добровольно превратившись в раба судьбы, невольника своей неспособности, своего ничтожества. Я вспомнил, что мне самому предлагали стать богом, творить собственную судьбу, создавать мир, преодолевая козни мира уже существующего. Эти мысли, раньше вызывавшие во мне душевный подъем и веру в свои силы, теперь породили тоску еще более гнетущую. У меня не получилось, я оказался неспособен.

А может все не так, как мне представляется? Возможно, бог есть тот, кто посылает своих детей на смерть во благо других людей? Что если именно это качество определяет его величие, его возвышение над миром смертних? Это тот, кто исправляет собственные недоработки, затыкает дыры в устройстве мира собственной плотью и кровью. Для этого надо воистину возлюбить своё творение, мир, если не сказать — возлюбить свою способность творить, свою гордыню, — чтобы пожертвовать ради совершенства творимого самым дорогим, что у тебя есть.

Мучаясь в пелене неразрешимых мыслей, страдая от болей физических, только когда за окном забрезжил рассвет, я забылся беспокойным сном. Проснулся я, когда солнце стояло в зените; часы на стене показывали начало первого. Голова болела и была тяжелой, как двухпудовая гиря, тело ломило, переносица болела. Ребра в правом боку болели больше всего. Часть предпоследнего из отпущенных мне дней уже прошла, я ее проспал, но это не имело значения. Я знал, что ничего предпринимать уже нет смысла, да у меня и не осталось для этого сил. Но бездна, страшная бездна горя, жуткая перспектива потери сына разверзлась предо мной со всей своей чудовищной неотвратимостью.

«Живи — надейся», — вспомнил я прочитанное где-то, и эта мысль, бесплодная сама по себе, меня все же немного утешила. Я не знал, на что надеяться сегодня, ради чего жить, ради чего подыматься с постели. С чувством избавления я ждал даже прихода работников полиции — ведь сегодня ночью я совершил ограбление, да еще ударил человека, и, возможно, убил его. К тому же я оказывал сопротивление работникам при исполнении, и засыпал еще незанятую могилу. Интересно, считается это осквернением могилы, если это пока ещё и не могила, а просто яма, которой могилой стать лишь суждено?

С надеждой я подумал даже о том, телефонном демоне. Может он, всезнающий, поймет — я сделал все, что было в моих силах, и на большее неспособен. Задание оказалось мне не по плечу, в чем же я виноват, и при чем тут мой сын.

Пусть звонит уже, наконец, я стану его упрашивать, чтобы вернул Руслана и больше не резал ему пальцев. Придёт когда-нибудь черед увядания и этого тела, пришло мне в голову, но только не сейчас, ведь еще совсем не время. Когда-нибудь и такая молодая плоть одряхлеет и покроется морщинами, гнойниками и струпьями, после чего начнет разлагаться, и ее положат в деревянный ящик, опустят в яму и забросают землей, как падаль, источник гнили и яда, чтобы она не мешала остальным, еще живущим, предаваться своим безумствам. А может, пусть лучше это произойдет раньше, до срока, ведь какой смысл в этих безумствах, в нескольких десятках лет глупой возни, называемой жизнью. Какой смысл в эгоистических попытках добиться величия там, где никакого величия быть не может — среди безраздельного торжества одряхления и убогости, в плену медленного загнивания, неизбежного после кратковременного расцвета и такого же быстропреходящего всплеска надежд?

Как знать: возможно для меня эти удары кнутом и являются милосердием, а я, как ленивый раб, не в состоянии даже после такого убедительного воздействия взойти на ступеньку выше.

— Я вижу, ты не хочешь выполнять порученного тебе задания, — в голосе его уже не было металла, не было прежнего напора, но говорил он твердо, без тени сомнения.

— Если ты все знаешь, то должен понимать — я сделал все, что мог. Твое задание мне не по плечу.

— Все, что мог? Я сомневаюсь. Задание реально, и ты сам в этом убедился вчера, когда ехал домой с деньгами в кармане. Но эти бумажки одурманили тебе голову.

— Одурманили мне голову не бумажки, а возможность вернуть сына.

— И ты забыл, что живешь в реальном мире. Разве трудно было додуматься — после того, что ты вытворял, тебя станут искать? Когда на кону жизнь сына, ты позволяешь себе делать такие глупые промахи! Я ведь всерьез предлагал тебе стать… сам знаешь кем, хотя бы чуточку им, подняться хоть немного!

— Я слабый человек, как и все люди.

— Э, нет, далеко не все. Почему одни поднимаются над толпой, а другие погрязают в этом дерьме по самые уши?

— Потому что они мерзавцы, в них нет ничего человеческого.

— Ха-ха! Тешься своей моралью — она оправдывает твою слабость! Твою никчемность, твою посредственность. Миру, людям, твоему сыну, наконец, нужны реальные дела, конечный результат, а не оправдания. Какой ты правильный! Сын скажет тебе спасибо, если я отрежу ему руку?

— Не надо! Я тебя прошу, ради Христа, оставь его в покое! Он ни в чем не виноват!

— Ради Христа? А в чем был виноват Христос? Его послали на жестокую мучительную смерть!

— Его послали спасти людей.

— Ты в это веришь? Может, его послали пустить людям пыль в глаза? Правда о мире непереносима обывателю, слабому и жалкому! А он действительно давал людям жить с надеждой, обманывая их!

— Нет, он не обманывал… Он верил в то, что проповедовал, верил безоглядно. Так же верят в него и люди… Ведь если во что-то веришь, это обязательно сбывается. Тебе надо задуматься об этом, иначе тебе… придется несладко.