Молот и "Грушевое дерево". Убийства в Рэтклиффе - Т. А. Критчли Страница 38

Если приговоренный преступник – не важно, приговорило ли его общество или официальный суд, – накладывает на себя руки до назначенного дня казни, то о нем почти наверняка скажут: «избежал правосудия». Казалось бы, сторонники смертной казни должны оценить подобный поступок: человек сознает справедливость наказания, понимает, что за жизнь можно расплатиться только ценою собственной жизни, безоговорочно выносит себе приговор, сам приводит его в исполнение и тем избавляет общество от хлопот и затрат на публичное представление. Но общество редко смотрит на вещи под таким углом. Фраза «избежал правосудия» имеет определенный смысл: расплатиться сполна перед законом значит понести наказание так и тогда, как и когда предписывает закон. Бросивший вызов обществу обязан понести наказание на глазах этого общества и казнь по приговору – необходимая составляющая возмездия. Возмущено все общество, а не просто отдельные его индивидуумы, и успокоить требуется общество в целом. Это вызванное недозволенной смертью чувство гнева и разочарования выразил в палате общин премьер-министр. 18 января 1812 года он назвал Уильямса «негодяем, обманувшим надежды на справедливое общественное мщение, который, наложив на себя руки, ускользнул от ожидавшего его наказания». Лейтмотив несостоявшегося мщения общества наблюдается у всех, кто в те годы писал об этом случае. Преступник действовал со зверской, невероятной жестокостью. И люди верили, что жертвы взывают к отмщению на миру. Мало у кого оставались сомнения, что убийца на том свете получил по заслугам. Но наказание Господне, хоть и неотвратимо, скрыто от человека, и рассуждения об адском пламени не удовлетворяют жажду мести. Зрелище земного наказания намного эффективнее в качестве устрашения тех, кто помышляет о преступлении.

В то время считалось, что нет лучшего средства сдерживания преступлений, чем смертная казнь. Следовательно, чем больше людей наблюдают, как исполняется приговор, тем больше пользы для общества. Уильямс, наложив на себя руки, не мог послужить назидательным примером для других и своей преждевременной смертью лишил лондонцев одного из самых волнующих развлечений. День казни оставался поистине народным праздником, и посмотреть, как приговоренного отправляют к праотцам, собиралась огромная толпа. Не многие в начале девятнадцатого века считали правомерным казнить человека без свидетелей. Приговоренный имел право умереть на людях. Как еще общество могло оградить человека от проявлений личной мести, от ножа в потемках, от убийцы, обрывающего жизнь невиновного в уединении тюремной камеры? К тому же если толпа имела право на зрелище, то и приговоренный имел право на зрителей. Даже в конце девятнадцатого века находились люди, возражавшие против казни за закрытыми дверями на том основании, что англичанин имеет неотъемлемое право публично покаяться в преступлениях или заявить о своей невиновности.

Кое-что из особо жутких традиций публичной казни успели отменить. Реформаторы поняли, что сцены насилия, пьяный разгул и сквернословие во время медленного продвижения процессии с приговоренным от Ньюгейтской тюрьмы к Тайберну лишают экзекуцию необходимой торжественности. И тех, кого собирались повесить, этот путь отнюдь не настраивал на набожную и смиренную покорность принять свою судьбу от руки карающего закона. Многие из наиболее эксцентричных преступников, словно бы набираясь храбрости благодаря своей всенародной «известности», поднимались на эшафот, украшенные лентами и цветами, точно на свадьбу, и бросали монеты в толпу. Другие считали, что на последний выход следует закутаться в саван. Возможно, таким образом они давали понять, что предаются раскаянию, или хотели лишить палача хотя бы части того, что ему причиталось, – одежды приговоренного. Ведь палач получал и тело, и костюм того, кого казнил. Тело могли выкупить друзья или родственники, если у них имелись на это средства, в противном случае оно отходило врачам для анатомических опытов. Торговля палача с родными преступника часто происходила на людях, была упорной и недостойной и нередко кончалась безобразными потасовками, когда труп чуть не разрывали на части. Однако покойник и одежда являлись не единственным призом палача. Палач имел право продать веревку и, если повешенный был знаменит, выручал по шиллингу за дюйм. Если бы повесили Джона Уильямса, его веревка стоила бы никак не меньше этой суммы. К тому же Уильямс был франтом и свой последний выход на публику совершил бы в каком-нибудь щегольском костюме, за который можно было бы поторговаться.

А от трехчасового утомительного пути на Тайберн Уильямс был бы избавлен. В 1783 году место казни перенесли на площадь перед Ньюгейтской тюрьмой, где для каждого случая экзекуции возводили новый, затянутый черным помост, на котором в 1812 году расставались с жизнью приговоренные к смертной казни. Возвращаясь домой из плаваний, Джон Уильямс мог сам наблюдать подобные сцены. Казни представляли собой яркие события, и когда они случались, пустели фабрики, мануфактуры, кофейни и таверны. Казни влекли равным образом и разборчивых аристократов с тягой ко всему жуткому, и чернь. Можно было представить здесь самого Уильямса под руку с подружкой. Его необычные рыжеватые волосы тщательно причесаны, на нем аккуратный синий сюртук и синий, в желтую полоску жилет. Они пробираются сквозь толпу к месту, откуда лучше виден помост, и ждут волнующего момента, когда открывается люк виселицы и людей обуревает смешанное чувство страха и сладострастия. Казни в то время стали более гуманными. Они еще не совершались на научной основе, и нередко случались досадные неприятности, но с введением в 1783 году специального приспособления в виде люка приговоренный получал больше шансов моментально распроститься с жизнью. Смерть на повозках в Тайберне не отличалась милосердием. Тогда палачу или родным часто приходилось тянуть повешенного за ноги, чтобы прекратить его агонию, и каждая конвульсия тела сопровождалась проклятиями или возгласами сочувствия.

Однако виселица с люком, отличавшаяся большей гуманностью, убивала вернее, и оставалось меньше надежды оживить приговоренного. Случаи оживления происходили не часто, но о них знали. Согласно приговору, повешенный оставался в петле до тех пор, пока в нем теплилась жизнь. Момент же, когда жизнь покидала тело, определял палач. Он мог поместить узел в определенное место или вынуть повешенного из петли раньше, чем требовалось, и тогда последующее оживление приговоренного превращалось в сравнительно несложное дело. Преступник с деньгами и друзьями, готовыми о нем позаботиться, мог рассчитывать на преждевременное воскрешение из мертвых в ближайшей таверне, где нашлись бы необходимые для реанимации средства. Однако Уильямс на такое оживление уповать не мог. Но если казни в Ньюгейте стали более быстрыми и гуманными, толпа осталась той же и превращала путь от тюрьмы в Тайберн в мучительное испытание. Люди с самого утра занимали места с хорошим обзором – богачи и бедняки, воры и торговцы, мужчины, женщины, дети. Они коротали время до начала представления, сплетничая, смеясь, отпуская непристойные шуточки, по мелочи подворовывая и торгуя вразнос. Были такие, кто приходил из сострадания, но большинство – испытывая нездоровое любопытство, а некоторые – потому что для них не существовало большего наслаждения, чем зрелище агонии умирающего. Перенос сцены казни из Тайберна в Ньюгейт хотя и сократил это шоу по времени и охвату аудитории, но оно осталось у публики таким же любимым. Когда в 1807 году казнили Холлоуэя и Хэггерти за совершенное за пять лет до этого убийство, у тюрьмы собралось 40000 человек. Испугавшись давки, некоторые попытались уйти, но это только осложнило ситуацию, и более ста человек получили ранения или были затоптаны насмерть. На одной казни 1824 года присутствовали не менее 100000 человек. Не вызывает сомнений, если бы вешали Джона Уильямса, его казнь могла бы соперничать по массовости аудитории с этим событием.