419 - Уилл Фергюсон Страница 37

— Но Иисус — это все сущее! Вы сами говорили. — Кое-какие мужчины в конгрегации любили издеваться над священником. Женщинам вежливость не дозволяла его искушать. Бедняжка мистер Методист.

— Нет, — рявкал служитель Господний. — Иисус… Иисус мужчина, как мы с вами.

— А мне вот никто не поклоняется! — кричал кто-то, и в задних рядах смеялись. Смеялись на иджо — священник не понимал.

— Иисус — человек и Бог. И то и другое разом.

— И женщина тоже?

— Нет! Абсолютно ни в коем случае!

И так далее.

По воскресеньям мать Ннамди шла в церковь и тащила Ннамди с собой, точно пойманную мышь на веревочке. Мистер Методист, колотя кулаком по книжкам, проповедовал по-лагосски — ритм враскачку, синкопы оглушительных воззваний. По-английски он говорил не как полагается у иджо, и порой уследить за его мыслью бывало сложновато. Процеживаешь словесный поток, будто рыбу вылавливаешь. Иджо дальней Дельты говорили как английский король (а теперь королева) еще со времен торговли пальмовым маслом, а этот щекастый лагосский йоруба так уродовал язык, что у них уши в трубочку сворачивались.

— Мы должны вежливо, — пеняла мать Ннамди, когда тот хихикал. — Он стараивается.

Когда-то мистер Методист и сам был закоренелым грешником.

— Прежде заблудший в Лагосе, ныне спасенный! Слеп был, теперь прозрел! [28]

— Подумаешь, в Лагосе заблудился, — сказал кто-то. Новость не произвела на него впечатления. — Лагос-то большой, говорят, больше Портако. В Лагосе каждый дурак заблудится. Тоже мне, подвиг.

Портако — так местные называли Порт-Харкорт. В штатах Дельты он служил образцом всего городского и гигантского.

— Но в Лагосе улицы-то прямые, — закричал кто-то. — Эт надо постараться, чтоб там заблудиться. У нас тут табличек нету, даже улиц никаких! Тут заблудиться проще. А в Лагосе — эт вам труд большой. Настоящий подвиг и есть.

— Да ты даже в Портако не бывал — ты-то что смыслишь? — выступил кто-то в задних рядах.

Засим следовала громкая академическая дискуссия о преимуществах ручьев в сравнении с улицами и о том, как лучше осуществлять по этим последним навигацию, и мистер Методист вынужден бывал привлекать их внимание истошными воплями и грохотом кулака по кафедре.

Вонйингхи, пожалуй, равнодушна — а вот мелкие боги не слишком. Мелкие боги — что люди, умноженные на сто: мелочны и ревнивы, угрюмы и жестоки, нежны и добры. Отец Ннамди поклонялся некрупному божеству, лесному ору, что утишает страхи и защищает детей. Соорудил на опушке святилище — жестяная крыша, тщательно выметенный земляной пол.

— Лесные орумо и речные овумо — отражения друг друга, — объяснял отец. — Как в мамином зеркале. Но что подлинно? — Тут он для пущей важности переходил на английский: — Дерево или дерево в воде?

Отец Ннамди редко захаживал в церковь — разве что во искупление ночных возлияний пальмовым вином или неисполненного обещания. Задабривать ему следовало не милосердного Иисуса, а жену.

И хотя мистер Методист назначил милосердного Иисуса величайшим среди орумо и овумо, могущественнее даже Вонйингхи, мать Ннамди на всякий случай ставила на всех. Когда Ннамди впервые взобрался на масличную пальму, она ведь исполнила ритуалы тенебомо, хоть и в собственной версии? А это не коза начихала — на пальму залезть. Поскользнешься — и полетишь, ломая густые нижние ветки, подпрыгнешь на земле, переломаешь кости, вывихнешь плечи, помрешь, а то и хуже — покалечишься. Впервые взобравшись на пальму и срезав первую гроздь плодов, из которых потом делают топливо для стряпни, многие юноши не желали снова лезть, шли добывать сок винных пальм — в болотах с пиявками, но хоть на земле. На винные пальмы лазить не надо.

А после первого восхождения деревенские женщины исполняли ритуалы тенебомо — рассеять страхи, успокоить сердца мальчиков, стоящих на пороге мужественности. Мать Ннамди тоже участвовала. У Ннамди после пальмы еще колотилось сердце, мать втирала пальмовое масло ему в икры и бедра, а другие женщины водили медленный хоровод вокруг, обмахивали его пальмовыми листьями и шепотом распевали: «Ты не убоишься, ты больше не убоишься». И с каждым их шагом страх его рассеивался.

А еще мать, когда ей требовалась помощь, тайком просила мужа замолвить словечко перед кое-какими богами — мало ли, вдруг у милосердного Иисуса как раз сейчас дел невпроворот? Если надо было заткнуть рот конкурентке на рынке, заглушить слухи, вылечить чирей, Иисус подставлял другую щеку, и тогда наступала пора побеседовать с орумо. А отец Ннамди всегда помогал, ни слова не сказал поперек. Что, не так разве?

Любовь только усложняет браки. Все запутывает, как рваная сеть, что цепляется за весла и шесты. Лучше уж как-нибудь без нее. Мать Ннамди родилась на другом ручье — там другой диалект; отец Ннамди говорил, у них такая речь, будто рот ямсовым пюре набит. Мать пришла на рынок в деревню Ннамди да так и осталась.

— Когда я встретил твою мать, — говорил отец, — она уже была мне женой, просто сама еще не знала. Мы не встретились. Мы нашлись. Она не пальмовое масло в тот день искала — она искала меня.

Мать Ннамди смеялась, но никогда не возражала.