Сонька. Продолжение легенды - Виктор Мережко Страница 37

Артист Изюмов стоял навытяжку возле двери, директор по обыкновению вышагивал по роскошному толстому ковру, о чем-то сосредоточенно думал. Заметил, что артист продолжает стоять, кивнул на кресло.

— Садитесь, милейший. Уж если в жизни правды нет, то в ногах тем более.

Изюмов послушно сел, не сводя с директора внимательных и напуганных глаз. Тот остановился напротив, спросил прямо в лоб:

— Вы ведь влюблены в мадемуазель Бессмертную?

Артист на миг смутился, затем кивнул.

— Так точно.

— Только не надо здесь по-военному! — поморщился Гаврила Емельянович. — Едва только подумали об армии, а уже «так точно».

— Да, Гаврила Емельянович, влюблен с первого дня и до отчаяния безнадежно, — уже по-человечески ответил Изюмов.

Директор снова прошелся, согласно кивая своим мыслям, присел в кресло рядом с влюбленным.

— Постарайтесь быть откровенным, господин Изюмов.

— Буду стараться, — кивнул тот.

— Вы ведь желаете остаться в театре?

— Весьма. И даже очень. Лишь бы видеть госпожу Бессмертную.

— Следовательно, в трудной ситуации вы с радостью способны ей помочь?

— Жизни не пожалею, Гаврила Емельянович.

— Что ж, похвально, — пожевал толстыми губами директор и вдруг решительно сообщил: — Я восстановлю вас в труппе, господин Изюмов, но с одним условием!

— Как? — задохнулся артист. — Я буду снова в театре?!

— Именно так. Но от вас кое-что потребуется.

— Готов-с, Гаврила Емельянович.

— Вижу… Вы станете тенью госпожи Бессмертной. Будете следить за каждым ее шагом и обо всем извещать меня.

— А если они обнаружат и разгневаются?

— Постарайтесь, чтоб не «обнаружили и не разгневались»… Встречи, знакомства, любовные приключения…

— Мне будет тяжело… Я, Гаврила Емельянович, очень ревнив-с. К тому же крайне влюблен.

— Это славно, — кивнул директор. — Влюбленность сделает вас по-настоящему истовым. А ревность придаст вашему глазу необходимую остроту.

— Буду стараться.

— Старайтесь. И чтоб каждый день у меня на столе лежала ваша соответствующая записочка.

— Так точно!

— Перестаньте, — поморщился Гаврила Емельянович. — Тоже мне, защитник Отечества, — и распорядился: — Ступайте и пишите прошение о восстановлении в театр.

Номер в гостинице «Европа» был по-настоящему шикарен. Несколько комнат, изысканная мебель, золотистые портьеры и подобранные в тон шторы. И, конечно, большие окна, выходящие на Итальянскую площадь.

Соньку узнать было невозможно. Ее голову украшала восхитительная «башня» из светлых волос, ресницы поражали длиной и томностью, а струящийся по фигуре, ласкающий тело халат делал ее необычайно стройной и изящной.

Михелина тоже изменила свой обычный облик. Темный парик, деликатно подрумяненные щеки, длинная тонкая шейка в стоячем воротничке.

Сонька сняла телефонную трубку, набрала номер и на хорошем французском языке произнесла:

— Здравствуйте. Я бы желала услышать мадемуазель Анастасию… Ах, вы плохо говорите по-французски? — перешла она на неплохой русский. — Хорошо, я постараюсь по-русски. Я могу поговорить с мадемуазель Анастасией?.. Это говорит ее двоюродная тетя из Франции. Почему не может?.. Но я специально прибыла из Парижа в связи с бедой ее папа́… Да, пожалуйста… Отель «Европа». Я приехала не одна, а с дочкой… с кузиной Анастасии, которую зовут Мари… Запишите, пожалуйста — Матильда и Мари Дюпон!.. Благодарю.

Воровка повесила трубку, улыбнулась дочке, сидевшей на подоконнике.

— Что? — спросила та напряженно.

— Будем ждать звонка.

— Мам, мне как-то не по себе. А вдруг все пойдет совсем не так, как мы себе нарисовали?!

— Вот поэтому надо расслабиться. Сейчас мы покинем отель и прогуляемся по Невскому, как настоящие француженки!

— А если филеры? — неуверенно спросила дочка.

— Они уже есть! — Сонька подошла к дочке, показала вниз на двух мужчин в черном. — Видишь, караулят.

— Нас?

— Скорее всего. Но мы никого и ничего не боимся. Мы — иностранки!

В выходной Невский жил праздничной шумной суетой. Прогуливался народ, проносились кареты, повозки и автомобили, важно прохаживался городовой, играли в нескольких местах шарманки, показывали фокусы цирковые с мартышками, приставали к прохожим нищие и цыгане, горланили продавцы газет и сластей.

Сонька и Михелина, весьма заметно выделяясь одеждой и степенностью, неспешно шагали в этом головокружительном бедламе, с улыбками вертя головой и разглядывая людей и дома и одновременно замечая, что за ними метрах в пятидесяти тащатся два филера.

Также они заметили в толпе вора Кабана, который неотрывно и ненавязчиво следовал за ними, время от времени покупая то газеты, то сласти.

Вдруг Сонька увидела бредущую им навстречу Ольгу-Слона. Бывшая прислуга была одета в то же самое тряпье, которое было на ней и раньше, голос ее был жалостливый и крикливый, рука протянута в надежде, что в нее что-либо кинут.

Михелина тоже увидела Слона, легонько толкнула мать в бок.

— Не смей ей ничего подавать!

Слон подковыляла к ним, завопила еще более жалостно и протяжно:

— Господа милостивые! Вижу, что не русские, только все одно, поймите горе одинокой бабки, у которой все сгорело — и дом, и дети, и все добро…

Сонька достала из сумочки денежку, брезгливо сунула в грязную ладонь, сказала по-французски:

— На твои похороны, свинья.

Ольга принялась бить поклоны, слезливо приговаривая:

— Благодарная и тебе, и твоей доченьке… Красивые вы какие и нарядные! Глаз не отвести! И голос даже какой-то знакомый, хоть и не русская! Низко, до земли кланяюсь.

Сунула денежку в карман, с какой-то озадаченностью посмотрела им вслед, повернулась было идти и тут натолкнулась глазами на вора Кабана. От неожиданности на момент присела, но тут же нашлась, заголосила:

— Люди добрые, люди божьи!.. Не отвернитесь, не пройдите мимо несчастной бабки… — Оглянулась вслед Кабану, подобрала подол и заспешила к городовому, стоявшему на обочине.

Городовой, похоже, ее знал, поэтому спросил лениво и с раздражением:

— Ну, чего опять?

— Вор там идет, — заспешила Слон. — Соньку когда-то охранял. Сама не раз видела. Держите, а то уйдет!

— Это который?

— За двумя тетками… за нерусскими топчется. Видать, дернуть чего-то желает. Держите!

Городовой коротко свистнул, к нему тотчас вынырнули два шпика. Он что-то сказал им, показал рукой, и шпики ринулись вперед.