Лагуна Ностра - Доминика Мюллер Страница 36

Сидя на моей постели, брат упивался успехом. Его творение не было еще закончено, но, чтобы я уже сейчас могла оценить его изысканный декор, он наложил несколько светлых мазков, призванных оттенить весь мрак этой жизни с несчастным мужем, становившийся с каждым днем все непрогляднее. В этом деле все было мелким и жалким: банкеты, деревеньки, грузовичок, мечты о будущем. Только разочарования были большими. Восемьдесят убийств из ста происходят на семейной почве, и эта обшарпанная ферма с мрачным прудом, где за закрытыми дверями жили две семьи с карабином и сумасшедшим стрелком, стала прекрасным местом для подтверждения этой статистики.

В стороне от нашей идеальной Венеции, закаменевшей в своем мраморном великолепии, закосневшей под лаком своей живописи, существовала и другая Венеция, там, на материке, изуродованном транспортными развязками и гипермаркетами, где гнули спину те, кто всю жизнь вынужден мотаться туда-сюда, из дому на работу и обратно, кто встает до зари и возвращается лишь ночью — на вапоретто, на автобусе, на электричке. Мартина и Сальваторе Вианелли, Нина и Иоган Эрранте были из их числа, из тех, кто вечно в проигрыше, и на пути туда, и на пути обратно, кто не может остановиться, разве что по причине аварии, разбитой вдребезги жизни. Оставалось распутать драму, допросить молдавскую пару по их возвращении из дома престарелых.

В предполагаемое время убийства жена зарезанного была на работе, под постоянным наблюдением хозяина, который, я уверена, зорко следил за тем, чтобы она не простаивала. Так что главными претендентами на звание убийцы оставались только Нина или Иоган. Карабинер, слишком честный, чтобы заподозрить их в намерении сбежать, хотел их дождаться, комиссар же тем временем восстановил события в мельчайших подробностях, мастерски высекая свое «Убийство на берегу пруда», несмотря на всю скудость имевшегося в его распоряжении материала. Сидя вместе с Мартиной за кухонным столом на ферме, Альвизе, основываясь на предварительном заключении патологоанатома, рассчитал, что смерть могла произойти около трех часов. На месте молдаван комиссар Кампана поспешил бы покинуть страну через словенскую границу, в районе Удине или Триеста, который ближе к Хорватии. Вроде бы пора было объявлять розыск и по-быстрому взять грузовичок, засечь который было тем более просто, что на боку у него красовалась ярко-красная надпись «Errante Catering» ^[54]. Если его версия верна, эти бедняги, убийцы по недомыслию, бежали сейчас от своей погубленной жизни, от себя самих.

Альвизе зевнул — из чистого кокетства, ожидая, что я начну расспрашивать его, требуя продолжения, что я и сделала, умилившись его нескрываемому желанию произвести на меня впечатление. Каким же он все-таки может иногда быть милым, мой братец! Я ограничилась тем, что расцеловала его в обе щеки, потому что он терпеть не может, когда я называю его милым, воспринимая это как оскорбление.

Как он и думал, грузовичок был обнаружен перед тратторией в Гориции, пограничном селении, словенская часть которого называется уже Нова-Гóрица. При аресте Нина и Иоган не оказали никакого сопротивления, пожелав только расплатиться по счету. Их привезли под вой сирен к месту преступления, где Иоган признался в убийстве, совершенном в припадке ярости, взяв все на себя. Сейчас оба сидят в камере, а Альвизе завтра с утра примется за расследование.

Ему надо поспать пару часиков, пробормотал брат, как будто мне спать было не надо: конечно, разве от лекций и плафонов устают? Альвизе был доволен своим творением, но не так, как ему того хотелось бы. В глазах этого молдаванина, сказал он, расстегивая рубашку, был какой-то безумный огонек, а в его признаниях слышалась бравада, вызов, и это насторожило комиссара. Возможно, конечно, что муж взял все на себя, чтобы выгородить жену. Надо ждать результатов анализов проб, взятых в грузовичке, куда, по словам Иогана, он спрятал нож, которым перерезал горло Сальваторе Вианелли. Это был кухонный нож из футляра, который он всегда возил с собой на банкеты, свадьбы, крестины и похороны. Из этого следует вывод, что, когда на тебя нападает злоба, лучше держаться подальше от кухни, усмехнулся брат, раздеваясь. Я возразила, что в случае необходимости с успехом могу воспользоваться и своим ночником: он бронзовый, тяжелый и прекрасно подойдет, чтобы размозжить ему череп, если он и дальше будет вертеться передо мной нагишом. На что Альвизе обозвал меня ханжой, старой девой и сказал, что это извращение — видеть мужчину в младшем брате, с которым ты играла вместе в ванне, после чего мы заснули обнявшись — как раньше.

Эта ночь — ночь из далекого детства, такая странная, словно время повернуло вспять и я снова превратилась в давно позабытую сияющую девчушку, — подействовала на меня так умиротворяюще, что я даже не подумала возражать, когда на следующий вечер брат пришел ко мне с пижамой, туалетными принадлежностями и бутылкой сливовицы. Ему так трудно было начать тяжелый разговор с Кьярой, что, вернувшись из комиссариата, он зашел к себе в бельэтаж, только чтобы собрать вещички. Он попросил Игоря принести ко мне в антресоль Виви, дал Борису денег — даже больше, чем надо, — чтобы тот купил в «Левантийском Востоке» на площади Фрари «весенних рулетиков», после чего комиссар Кампана с заразительной радостью погрузился вместе со своими дядюшками, сестрой и младенцем в атмосферу вечного детства, которую всегда так беспощадно критиковал. С нашей стороны это была настоящая, осязаемая поддержка бедному Альвизе, которому после изнурительного дня, проведенного в кабинете без окон, с видеокамерой и убийцей, так душераздирающе улыбавшимся этой камере, как будто он участвовал в ток-шоу «Окончательный приговор», не к кому было пойти.

Иоган Эрранте был на пределе уже несколько недель. Его предприятие, подкошенное кризисом, могло выжить только при условии заключения этого контракта на обслуживание домов престарелых, Сальваторе то и дело выскакивал с требованиями погасить какие-то мифические задолженности за квартиру, Молдавия все больше погрязала в разрухе. А самое главное — унизительное сознание того, что ты ничего не можешь сделать для своих, тех, кто остался там, дома. Каждое утро, когда Нина улыбалась ему, стараясь скрыть свое разочарование, а может, отвращение, у него разрывалось сердце.

Чувство унижения — это был злой гений Иогана, его вечная пытка. Чего он только не делал, чтобы справиться с ним, но с самой его нищенской юности оно постоянно портило ему жизнь.

Альвизе ожидал услышать знакомую песню о тяжелом детстве, которую обычно затягивают, по подсказке адвокатов, закоренелые преступники. Но молдаванин был не из тех рецидивистов, что шпарят вам наизусть, как Библию, список смягчающих обстоятельств, как будто разминаясь перед судом на комиссаре. Наоборот, Эрранте откровенно рассказал о снедавшем его невыносимом чувстве унижения, чтобы показать, насколько измучило его это чудовище, которое то и дело требовало пищи: в виде либо какой-нибудь безумной выходки, либо, как в этот раз, убийства. Его словоохотливость насторожила комиссара, усмотревшего в ней признаки психического расстройства, мысль о котором посетила его еще накануне. Этот Иоган давно уже ходил по краю пропасти, и в день убийства квартирный хозяин своими бреднями столкнул его вниз.