Паутина судьбы - Валентин Пушкин Страница 35

Кроме того, синьор Владимиро в своем послании хвалил стихи Морхинина за их стройность и разнообразие тем (Валерьян иногда посылал итальянцу распечатки своих стихов). Бертаджини выбрал одно, особенно ему приглянувшееся, сам перевел его и опубликовал среди стихов местных поэтов. А приглянулся ему «Морозный день» (Una giornata fredissima). Разглядывая страницу из итальянской газеты, присланную в письме Бертаджини, Морхинин думал: «Ну, вот перевели мой стишок; свершится чудо, если переведут и напечатают «Проперция»…

И Зименкова, и Лямченко дважды вызывали к следователям, потом отстали. Как заводная кукла, пять раз повторял Морхинин одну и ту же версию убийства Аллы Угловой и вообще то немногое, что он помнил при чтении дерзких своих стихов. Ему грозили условным сроком на полгода, а он разводил руками и сетовал: его, мол, обманули бессовестно, убедили, что он живет в демократической стране, где за стихи, пусть «хулиганские», сажать не имеют права. Прокурору, мужчине с виду грозному, Валерьян доложил свое мнение: при Союзе было ясно, чего допускается, чего не допускается. А сейчас ничего не понять, да еще в пьяном виде. Прокурор сначала злился, потом ржал и удивлялся, откуда такие дураки на свете берутся.

Наконец следователь осторожно выпытывал: кого он считает заказчиком и исполнителем своего избиения? Валерьян Александрович прижимал руку к сердцу и клялся, что бывал иногда пьян в течение своей многогрешной жизни, но такой степени свинства, которой он достиг, напившись на знаменитом vip-концерте, еще не было. Поэтому даже отвлеченно рассуждать, кто послал костоломов, он не может.

Ну, делали вид, что сердятся. Головой качали: романы, мол, пишите, стихи сочиняете – как не стыдно! Ох уж эти писатели! Смеяться-то смеялись, однако отстали с большим трудом. Все закидывали: не пойдет ли он куда жаловаться? Морхинин не пошел.

Он разыскал по справочнику номер телефона и позвонил в издательство, где издавали альбомы с репродукциями картин и скульптур минувших и современных гениев. Спросил, работает ли директором издательства господин Углов. Избалованный женский голосок сообщил, что хотя директор был долгое время отвлечен серьезными проблемами, но сейчас у себя в кабинете. Проводит совещание. Морхинин самым бархатистым тембром своего баритонального баса умолил секретаршу соединить его с директором, когда это станет осуществимо.

Спустя час раздался мрачновато-мужественный директорский зык: кто звонит и по какой надобности? Морхинин сообщил о своем былом сотрудничестве с трагически погибшей Аллой Константиновной и просил сообщить о месте захоронения.

– Навестить могилу хотите, цветочки положить? – почему-то насмешливо спросил директор. – Вы кто – писатель, художник? Или близкий знакомый?

– Вообще-то я поэт, – неожиданно для себя сообщил Морхинин.

– Вот и говорят: на том бардаке все безобразие началось с какого-то чокнутого поэта. Ирка Крицкая стреляла в того, кто поэта дубасил, а попала в Аллу. Вы не тот ли поэт?

– Нет… Просто Алла Константиновна когда-то издавала мою книгу. Когда я узнал, то счел своим долгом…

– Ладно, черт с ним со всем, – прервал Морхинина директорский зык.

Было сказано, где похоронена Алла Константиновна. Оказалось, на Ваганьковском кладбище, недалеко от церкви, рядом со своими дедушками и бабушками. Алла происходила из знатной семьи.

Морхинин поблагодарил и принес самые искренние соболезнования. Там швырнули трубку.

– Эх, – сказал вслух Морхинин, – бедная кустодиевская Венера… Что за распроклятая у меня судьба!

Он вспомнил, как Алла Константиновна, выйдя из ванной комнаты в одной накинутой простыне, повернулась к нему уже без нее… Вспомнил страстно и ярко… Морхинин был все-таки человек своеобразный. На кладбище он не поехал, но трагикомическое свидание долго лелеял в воображении.