В Питер вернутся не все - Анна и Сергей Литвиновы Страница 33

На ночном столике Эльмиры лежали очки для чтения. Вещей у народной актрисы оказалось мало: небольшая походная сумка. Она стояла под столом. Полуянов поднял ее, порылся. В ней обнаружились туфли на высоком каблуке, платье, в котором гранд-дама снималась вчера, и ряд косметических принадлежностей – все дорогие, и как Полуянов успел прочитать по-французски, для увядающей кожи. Кроме того, фляжка и внушительный пакет с лекарствами. Журналист бегло оглядел названия: ничего особенного, обычный дорожный набор для немолодой женщины. У него стало появляться ощущение, что напрасно он свои обыски затеял. Дима даже не представлял, что именно мечтает найти, какого рода улику. Непонятно зачем, Дима перелистал книгу и вдруг заметил, что между страниц что-то лежит.

Открыл, достал. Бог ты мой! Фотография. Опять фотография! Журналист вгляделся в нее. Карточка оказалась старой, черно-белой, слегка пожелтевшей. Явно напечатана не в фотоателье, а дома: края обрезаны неровно. Сделано фото на природе: на заднем плане лес, речка. А на картинке изображены двое. Одна из них – сама Царева. Ей лет двадцать или чуть больше.

Господи, какой же она была красивой! Прямо-таки ослепительна. Пышные волосы, загар, точеные черты лица, искрящиеся глаза. Вот в такую Цареву (или немного старше) юношей и был влюблен Полуянов.

А рядом с артисткой – молодой человек, гораздо младше ее, почти совсем мальчик. Он тоже красив самым первым цветением молодости. Длинноногий, черноволосый, улыбающий. Журналист присмотрелся к его лицу. Ну надо же: а ведь это не кто иной, как Прокопенко! Ему на карточке лет пятнадцать. Значит, они были знакомы с Царевой! И так давно!

Может, любили друг друга?.. Почему бы нет... Юноша и девушка постарше – самый оптимальный вариант для первой любви со взаимностью, переходящей в секс. Значит, когда-то давно между актрисой и режиссером что-то было? Или – просто знакомство? Например, соседи. Или, скажем, друзья из одной компании, выбрались за город на пикник...

Полуянов перевернул карточку. На оборотной стороне имелась надпись чернилами. Почти детским, не устоявшимся еще почерком (однако с попыткой определенного щегольства) выведено: «Моей милой Эле на память о нашей дружбе». И подпись – разборчивая, старательная, не успевшая дойти до механической корявости. Да, с первого взгляда репортер не ошибся. Потому что подпись гласила: В. Прокопенко. И дата: 3 июля 1970 г. И местоположение: г. Москва.

«Ну надо же! – восхитился журналист. – Значит, актриса знает убиенного режиссера уже столько нет... А она ни мне, ни кому-то другому о сем факте своей биографии не сообщила».

Опять на свет божий является фотография. И сожгли в тамбуре – тоже фотографию. Интересно, есть ли между ними связь? Может, именно Царева палила улики? Почему тогда не сожгла эту? Возможно, потому, что на ней нет ничего криминального, изобличающего актрису? А в той (или тех), что преданы огню, – было? Но что постыдного или подозрительного может быть на обычной фотографии?

К тому же: между сожженной фоткой и той, что сейчас обнаружилась у Царевой, протекло изрядное время – как минимум, лет двадцать. Но хотя времени миновало и много – а человек тот же самый. Почти наверняка на уничтоженной карточке (если верить, конечно, Старообрядцеву) был Прокопенко. И здесь – он. Повторение персонажей заставляет задуматься. И даже – начать подозревать старую актрису...

Но чем карточка может помешать?

Предположим, на сожженной фотографии, помимо режиссера, опять-таки была Царева. И на ней они изображены в достаточно вольных позах. А Прокопенко, допустим, в то время был близок с кем-то. Или она, допустим, замужем. Ну и что? Кому какое дело до этого – сейчас?

Полуянов открыл дверь, осторожно выглянул. В коридоре вроде никого. Он выскользнул из купе народной артистки и шмыгнул в то, где помещался Ковтун.

Шурум-бурум в комнатке продюсера-наркомана его не удивил. На самом деле, он не сильно превосходил тот, что царил у самого журналиста. Обычное обиталище одинокого мужика. На виду – ничего подозрительного. Репортер достал и раскрыл чемодан линейного продюсера. А вот здесь вещи оказались, на удивление, сложены аккуратно. Но что-то в них было не так. Что – непонятно. Дима запустил руки в белье и порылся на дне чемодана, в кармашках. Ничего подозрительного. Ничего, что могло бы направить на след или хотя бы дать (как в случае с Царевой) пищу для размышлений.

Но когда журналист уже закрывал баул, он вдруг понял, что в нем неправильно. Вещички были рассортированы по цветам. И впрямь – в правой части чемодана – все черное, причем вне зависимости от рода вещи: и майки, и рубашки, и трусы и даже книжка – детектив в черном переплете. Рядом, в центре – все красное. А в левой стороне чемодана – только белое. А вещи пестрые, не укладывающиеся в три этих цвета, лежали, незаметные с первого взгляда, на дне.

Диме стало не по себе – будто бы он заглянул в странное и страшноватенькое нутро человека.

Внутрь чужого безумия.

«Н-да, у Ковтуна с головой явно не все в порядке. Такой, я думаю, мог убить из-за любого пустяка. Из-за детской обиды. Из-за косого взгляда. А уж то, что Елисей готов укокошить за двести граммов конфискованного режиссером героина, – как нечего делать. Тем более, если порошок не принадлежит ему лично и за него придется рассчитываться. Ведь за потерю такого количества наркотика его самого замочат – и глазом не моргнут».

Дима, как мог, упаковал вещички продюсера, поставил чемодан на место и выскочил из купе. Он явно опаздывал. Глянул на часы: Старообрядцев держал актеров вот уже двадцать две минуты. Скоро они, наверное, разойдутся.

Полуянов проник в последнее обиталище, которое делили звездный актер Кряжин и главный оператор. Вещи, принадлежащие старичку, он решил не досматривать. И не потому, что на все сто доверял оператору. И не оттого, что Старообрядцев стал помощником в афере с досмотром. Но тот ведь может заметить, что Дима, пока старик прикрывал его, рылся в его вещах. И это будет выглядеть настоящей подлянкой.

В купе мужиков, естественно, царил беспорядок. Недокушанная бутылка «Хеннесси» на столе, нарезанный лимон на пластиковой тарелке, разбутыренные кровати – обе, наверху и внизу.

Не теряя времени, Дима открыл багажное отделение под нижней полкой. Там находились щегольский чемодан на колесиках и объемистая спортивная сумка. «Ставлю настоящий «Луи Вюитон» против поддельного, – пробормотал Полуянов, – что чемодан – Старообрядцева, а сумка – Кряжина. Очень ему под имидж подходит».

Журналист выбрал баул с логотипом «Квиксилвер», вытащил его. Водрузил на полку, вжикнул молнией. Да, он не ошибся. Сверху валялась рубашка, в которой актер расхаживал вчера. А бардак, царивший в купе, как бы продолжался внутри сумки. Создавалось впечатление, что вещи, смятые и жеваные, покиданы в баул без разбора, в последнюю минуту. Уже ни на какой улов не надеясь, Полуянов запустил руку в сумку, поискал вслепую, и вдруг... Пальцы наткнулись на что-то длинное и острое. Не мудрствуя лукаво, Дима лихорадочно повыкидывал вещи, лежавшие сверху. («Это не аккуратистка Марьяна, не наркоман-педант Ковтун. Кряжин ничего не заметит».)