Человек видимый - Чак Клостерман Страница 31

— Сомневаюсь, чтобы эта книга кому-либо понравилась, — ответил он. Я пересказываю его ответ по памяти. — У меня явные нелады с… э-э… с такого рода творчеством — почему-то оно вызывает неприязнь ко мне со стороны читателей. Но, знаете, в конце концов об этом будет написано. Только это еще не скоро произойдет, может, через десятки лет. Я ведь лишен возможности делать записи во время наблюдений, так что все подробности моих опытов содержатся только в моей голове. Представьте, если бы у Джейн Гудолл, [41]когда она работала в Танзании, не было ни пера, ни бумаги, ни фотоаппарата, ни коллег. А у меня как раз нет. Я могу только запоминать все, что я вижу, мысленно увязывать эти картины с обстановкой, а потом, когда через несколько дней возвращусь домой, восстановить мои истории. Но большая часть записей в моем дневнике не содержит конкретики. Вообще конкретным деталям придается излишнее значение. На деле они только уводят в сторону от главного. Я стараюсь более подробно записывать те ситуации, в которых мне приоткрывается нечто более серьезное и значительное, чем казалось на первый взгляд. Кроме того, я не хочу приступать к книге раньше, чем полностью закончу весь проект, а на это могут уйти годы и годы, и, возможно, это произойдет, когда мне уже нечего будет видеть. Поэтому в настоящий момент мне нужен человек, который будет напоминать мне, что я делаю нечто важное. Вот за это я и плачу вам.

Он сам рассмеялся над своей шуткой.

Я заметила, что это не является моей работой. Он сказал:

— Ну разумеется, это понятно. Но ведь каждый из нас может взглянуть на это по-своему, не так ли? И это уже хорошо.

Затем я спросила о том, что не переставало меня интересовать с 9 мая. Мне хотелось понять, каково это — быть невидимым (или, во всяком случае, что я считала «невидимым» — наверняка в разговоре я сказала «замаскированным», чтобы не вызвать у него нового взрыва возмущения). Помню, я испытывала странное чувство от того, что мы говорили с ним на улице, где мимо нас постоянно проходили люди, которым и в голову не приходило, насколько дикие вещи мы с ним обсуждаем. Будто мы с ним оба были уже невидимыми.

— Ну, это невозможно объяснить, — ответил он. — Я хочу сказать, что люди меня не видят, но сам я вижу себя, даже если мои глаза говорят мне обратное. Я знаю, где моя рука. В костюме я вижу свою руку. Это смутные, едва уловимые очертания — можно сравнить с фотографией кисти руки, прикрепленной к стене, а затем заодно с обоями покрытой несколькими слоями белой латексной краски. Гость ничего не заметит, но хозяйка дома всегда различает ее без труда. Вот только очень странно смотреть на себя в зеркало. Я вижу в нем что-то непонятное, сводящее с ума, потому что мое лицо и фигура дробятся и колеблются в бесчисленном количестве отражений, так что невозможно увидеть что-либо конкретное и знакомое. Я вижу светлое пятно, имеющее смутные очертания человеческой фигуры, и мне остается только признать, что это светлое пятно и есть я. Но я стараюсь не смотреться в зеркало и даже мимо не проходить.

Это, конечно, странно, сказала я, но меня интересовало другое. Я спрашивала о его ощущениях, нравится ли ему быть невидимым, или он воспринимает это просто как свою работу.

— Вы просто помешаны на чувствах, ощущениях, — с усмешкой сказал он. — Впрочем, это естественно, принимая во внимание вашу профессию. Вы имеете дело с чувствами, состоянием, настроением людей. И я не из тех бездушных роботов, которые уверяют, что не подвластны каким-либо чувствам — пока их не хватит удар от какого-то потрясения. Нет, у меня нет презрения к эмоциям. Но вы кое-что не понимаете. Люди постоянно думают о себе, но не так, как вам кажется. Они отдают отчет в своих ощущениях, только когда испытывают боль. Все остальное время мы не обращаем внимания на свои чувства, мы словно забываем о них. Лично я абсолютно уверен, что невозможно добиться серьезного успеха в чем-либо, если постоянно прислушиваться к себе и позволить диктовать чувствам, как вам жить. Вы знаете, мне все кажется, будто вы стараетесь подвести меня к осознанию себя как необыкновенной личности, что вы ждете от меня какого-то признания. Что-то вроде: «Это дает мне ощущение своего всемогущества» или «Благодаря этому я чувствую себя исключительным, особенным»… И иногда у меня возникает какое-то из этих представлений о себе. Но постоянного ощущения моей исключительности и всемогущества у меня нет. Ведь со временем ко всему привыкаешь. Когда я впервые незаметно проник в чужой дом, у меня возникло это чувство своего всемогущества и даже вседозволенности. Я могу убить человека и остаться безнаказанным. Могу изнасиловать женщину, а она решит, что ей это только приснилось. Если вы отличаетесь от всех других людей, эти мысли против вашей воли приходят вам в голову. Вы не можете об этом не думать. Но здесь важно то, что в душе-то я не насильник, и этого не может изменить тот факт, что у меня в руках средство, благодаря которому я мог бы стать насильником, о преступлениях которого заговорил бы весь мир. Как говорится, свою натуру не изменишь. Ведь я с самого раннего детства — помните, я говорил вам — чувствовал себя особенным, и потому возможность становиться невидимым, то есть отличным от всех других, воспринял довольно естественно. Здесь главное не это, а то, что мне всегда было свойственно неуклонное стремление осуществить невозможное. Мои способности позволяют мне жить так, как я хочу, как мне нравится. Даже если бы я последние двадцать лет только и знал, что напиваться до бесчувствия, я все равно чувствовал бы себя всемогущим, исключительным и особенным. Все это присущие мне от роду качества, но в разное время какое-то из них становилось главным, выдвигалось, так сказать, на первый план.

Этот заученный панегирик Игрека самому себе привел меня в такой же восторг и волнение, как первая доверительная беседа одного из профессоров колледжа, которой он однажды удостоил меня после занятий. Я готова была слушать его часами, хотя он говорил только о себе и слишком педантично и нравоучительно. Понимаю, это может показаться мазохизмом, но таково влияние сильной личности. Она полностью тебя захватывает, заставляя забыть о здравом смысле. Игрек умел найти неожиданное объяснение сложным личностным проблемам. Он с таким искусством отражал едва ли не все мои попытки опровергнуть его доводы, что, если он вдруг со мной соглашался, я испытывала прилив гордости. Его редкие похвалы я оценивала выше, чем они того заслуживали. Это неравенство сил придавало напряженность каждому нашему разговору, что может объяснить случившееся в дальнейшем. Эта, третья часть нашего разговора на улице запомнилась мне больше всего.

— Мне хотелось бы обсудить с вами один предмет, — сказал Игрек. — Может, говорить об этом и некорректно, но для меня это очень важно.

— Говорите, — сказала я. — Между нами не может быть ничего некорректного.

— Это вы сейчас так говорите, — сказал Игрек. — Но дело вот в чем. Я знаю, что для пациентов вроде меня типичен перенос своих эмоций на своего психотерапевта, у них даже появляется к ним сексуальный интерес. Происходит это оттого, что, как правило, они очень стеснительные и робкие люди, не имеющие опыта близкого общения с другими. Это так?