Человек видимый - Чак Клостерман Страница 30

Мне было очень интересно это узнать.

Я встал и тихонько занял место за креслом старика. Я не хотел, чтобы звук моего голоса исходил со стороны моего кресла… Не знаю почему, но мне показалось, что лучше встать у него за спиной.

Я ужасно волновался. А вдруг он от испуга выбросится с балкона? Помню, я об этом подумал. Но, похоже, он был не робкого десятка. Несмотря на возраст, он сохранил ту твердость и силу духа, что придавала его облику на снимке в ванной такую притягательность. Я был уверен, что он выдержит.

Я глубоко вздохнул и сказал:

— Интересно, кто выиграет этот матч?

Он молчал.

Я снова сказал:

— Интересно, кто выиграет этот матч?

— У черного ни малейшего шанса, — констатировал старик.

И больше ничего, никакой реакции. Я вдруг сообразил, что слишком долго раздумывал, стоит ли с ним заговорить, но не подумал, о чем именно.

— Как вас зовут? — спросил я.

— А что вы делаете в моем доме? — вместо ответа поинтересовался он.

— Я не причиню вам зла, — произнес я как можно спокойнее. Понятия не имею, почему вдруг я заговорил как какой-то библейский персонаж.

Секунд двадцать он молчал.

— У черного нет ни шанса, — повторил он. — Слишком толстый. Сразу видно, сладко живет. Небось жена хорошо готовит. А гуэро (белый парень) неуклюжий как корова, зато бегает резво.

— Гуэро, — сказал я. — Вы говорите — гуэро. Вы из Мехико?

— Нет, — ответил он. — Я не мексиканец. Только наполовину. Моя мать была мексиканкой. А отец — тот был ирландцем. Не каким-нибудь пьяницей, а боксером.

— У вас очень красивый дом, — заметил я. — Откуда у вас такой красивый дом?

— Я занимался нефтью, — ответил он. — Давно уже.

— Вы занимались нефтью? Вы ее добывали?

Ответа нет.

Я понял, что он хотел сказать. Глупо было уточнять.

Мы еще около пяти минут следили за игрой и молчали. Просто вслушивались в отдаленные звуки — дробный стук мяча по площадке, отскок мяча после промашки. Тук-тук… тук… тук-тук… Стало темнеть. Взмокшие от пота приятели наконец прекратили игру. Согнувшись, они тяжело дышали как загнанные лошади и улыбались друг другу. Было непонятно, кто из них выиграл. Вряд ли они вообще вели счет очкам.

— Нечего вам тут оставаться, — сказал полумексиканец. — Я не хочу, чтобы вы здесь ночевали. Только не в моем доме. У меня и без вас достаточно проблем.

— Не волнуйтесь. Я уйду. Я хочу уйти, — заверил его я.

На самом деле мне не хотелось покидать его.

— Уходите через заднюю дверь, — сказал он. — И больше не звоните.

— Я вам не звонил, — возразил я. — Это был не я.

— Нет, вы, — заявил он. — Вы звонили мне и смотрели, как я ем. Два раза. Вы два раза смотрели, как я ем. Вы извращенец.

— Можно мне перед уходом воспользоваться туалетом?

— Нет, нельзя, — сказал он. — Вот еще! С какой стати я позволю какому-то извращенцу заходить в мою ванную? Вы что думаете, можете делать здесь все, что захотите?

Он был прав, и я ушел. И больше туда не приходил, хотя мне этого хотелось. Впрочем, кто знает? Может, завтра я снова к нему приду. В этом парне было что-то такое… Он, конечно, ненормальный, но в Америке полно людей куда ненормальнее его. Просто они больше социализированы. В Северной Америке больше сумасшедших, чем на всех остальных развитых континентах, вместе взятых, кроме разве что Австралии. Я бы сказал, что у двадцати пяти процентов нашего населения безумие в крови. Это генетика. Так сложилось исторически. Ведь какого типа люди эмигрировали в Новый Свет? Не считая рабов, было всего четыре типа эмигрантов. Во-первых, те, кто не нашел в Европе истинной веры и надеялся обрести ее за океаном. Во-вторых, люди, которые рассчитывали сколотить здесь состояние. В-третьих, всякого рода бездельники и неудачники, отвергнутые обществом, которым ничего не оставалось, как покинуть родину. И, в-четвертых, авантюристы, искатели приключений на неведомых берегах. Вот вам четыре составляющие генетического фонда американцев, и вот вам четыре объяснения всего хорошего и всего плохого, что здесь происходит. Абсолютно всего. Не могу назвать ни единого исключения. Так что этот парень, потомок ирландца и мексиканки, вполне укладывается в общий ряд. И если подумать, не такой уж он ненормальный. Пожалуй, у него больше сходства со мной, чем с вами.

Еще одно ошибочное заключение

Игрек закончил рассказ о старике. И я, как обычно, спросила, в чем, по его мнению, смысл этой истории и почему он придает ей такое значение.

— Это и так понятно, — вот все, что он сказал мне в ответ.

Он ушел около одиннадцати, и я сразу принялась изучать свои записи и увязывать факты. К этому моменту я следовала за Игреком до самого дна кроличьей норы. Я все еще исходила из уверенности, что каждое его слово и каждая мысль очень важны. В 11:20 я вышла на улицу и направилась в расположенный рядом кофе-хаус «Карибу» (теперь уже закрытый), чтобы выпить своего любимого кофе карамель маккиато и вернуться к работе. Следующий пациент должен был прийти только в час дня. Выйдя на улицу, я с удивлением увидела Игрека, который сидел на скамейке и пил из бутылки кока-колу. Мы кивнули друг другу, и я направилась домой. Как это принято у психотерапевтов, я не общаюсь со своими пациентами вне офиса. Но поскольку мои отношения с Игреком были далеки от обычных, я вернулась к нему, и мы обменялись несколькими банальными замечаниями о погоде. Я не видела в этом отступлении от правила ничего страшного, так как думала задержаться около него не более пары минут.

Стыдно признаться, но мы проговорили с ним часа полтора.

Ощущение времени исчезло. Я могла бы просидеть на этой скамейке весь день.

Понятно, я не записала эту встречу, поскольку она была совершенно неожиданной. Большая часть разговора выветрилась у меня из памяти — он был оживленным, но больше касался бытовых тем, в частности, мы обсудили стоимость жилья, какие районы в Остине успешно развивается, а какие приходят в упадок, поговорили о строительстве городских дорог. Обсудили мы и этот кофе-хаус, и вообще о кофе, и Игрек объяснил, почему он не пьет кофе, хотя обожает его аромат.

Однако три момента из нашей беседы живо запечатлелись в моей памяти.

Первый начался с моего вопроса, действительно ли он нуждается в помощи психотерапевта.

— Вот вы целый час практически говорили сами с собой, не обращая особого внимания на мою реакцию, — заметила я.

Я сказала, что, собственно, смысл психотерапии в том и состоит, чтобы в непринужденных разговорах на наших сеансах выявить в его подсознании причины психического конфликта и помочь ему ослабить связанные с ним переживания, чего у нас практически не происходит. Я признала, что моей квалификации недостаточно для успешной работы с человеком, который ведет такую необычную жизнь, хотя вряд ли кто-то из психотерапевтов учился помогать ученому и преступнику, умеющему делаться невидимым. Сказала, что мне интересно с ним работать, но, может быть, его душевное состояние улучшится, если он напишет книгу о своем опыте хотя бы ради того, чтобы ознакомить общество с теми знаниями, которые он получил благодаря своим наблюдениям.