Буэнас ночес, Буэнос-Айрес - Гилберт Адэр Страница 26

Мик откинулся на стуле и улыбнулся мне.

— Я и сам бы лучше не справился, — сказал он. — Надеюсь, ты слушал и мотал на ус?

— Зачем ты хотел со мной встретиться? — спросил я.

Тут нас отвлек официант, принявший у меня заказ. Потом Мик, улыбка которого исчезла, словно ее смахнул с его лица дворник (опять Мик был прежним, быстро меняющим грим актером), проговорил:

— Я хотел, чтобы ты узнал первым, — и после короткой паузы добавил: — У меня это.

— Что «это»?

— Сладчайший Иисус, Гидеон, как ты думаешь, что у меня может быть? Чувство ритма? — Он закурил сигарету. — СПИД, что же еще. Ох, только, пожалуйста, не говори всяких глупостей… — его пальцы застыли в

воздухе, как пара ворон на заборе, — и банальностей. Это официальное заявление.

На самом деле, хоть Мику я этого и не сказал, его слова не оказались для меня сюрпризом; до этого момента я, правда, питал надежду на то, что раз Мик при его образе жизни СПИДа не подцепил, болезнь эта не может быть так беспощадна, как о ней говорят. Теперь же я точно знал, что страшные слухи правдивы.

Однако мне предстояло открыть для себя, что можно испытать шок, даже когда слышишь давно ожидаемое сообщение; мне не понадобилось прибегать к вежливому выражению сочувствия или, как сказал бы Барри, делать искреннее лицо. Я уже писал о том, что сначала Мик мне не нравился — в основном, наверное, потому, что был просто не в моем вкусе, — но потом я узнал его лучше, а, как кто-то сказал, наши самые близкие друзья не те, кто больше всего нам симпатичен, а те, кого мы знаем дольше всего.

Меня поразило, как тогда в квартире Фери, полное отсутствие истеричности, сентиментальности. Мик спокойно рассказал мне о появившихся у него симптомах — особенно о мучившем его несколько недель поносе, сделавшем его жизнь постоянным кошмаром (особенно он боялся, по его словам, обкакаться на занятии) и наконец заставившем его обратиться к врачу, который как раз накануне и сообщил ему страшный диагноз. Тот самый Мик, который перебрал неисчислимое множество «крра-а-асавчиков», отбрасывая их, как потерявшую вкус жвачку, стоило выветриться новизне ощущений, оказался способен говорить со мной о своей смертельной болезни, проявляя всю ту зрелость, которой ему не хватало в бесконечных сексуальных похождениях, приведших его к печальному концу.

Вскоре после этого разговора Мик ушел из «Берлица», но, в отличие от Фери, не потерял со мной контакта. Он часто звонил в «Вольтер», интересуясь школьными сплетнями (я к тому времени почти ничего не мог ему рассказать), потом делился собственными новостями (хотя насчет своего здоровья предпочитал не распространяться): Мик добровольно начал принимать участие в работе появившихся тогда многочисленных обществ и групп, помогающих заболевшим СПИДом. Однажды он предложил мне принять участие в проводимом каждые две недели собрании такого общества; я согласился, и мы договорились перед собранием выпить во «Флоре» — «как в старые добрые времена», по словам Мика. Потом, уже прощаясь, он предупредил меня: «Не удивляйся, когда увидишь, как я изменился». Мик не стал уточнять, что имеет в виду, а я не переспросил; однако, отправляясь на встречу, приготовился к худшему.

Я не мог, как выяснилось, ошибиться сильнее: Мик, которого я увидел на террасе «Флоры», увидел с изумлением, граничащим с остолбенением, выглядел на десять лет моложе и здоровее того парня, которого я знал по «Берлицу». Он постригся, и ровный ежик придавал ему вид не смертельно больного человека, а собранного современного бизнесмена. Свой заношенный плащ на алой подкладке Мик сменил на спортивный дождевик, распахнутый ворот которого позволял видеть чистый свежевыглаженный комбинезон. И вместо сигарет «Рамсес», которыми он бахвалился в «Берлице», Мик курил теперь дорогие «Диск Блю». Что касается цвета лица, то его можно было назвать интересной бледностью. СПИД, не мог я не подумать, оказался Мику к лицу.

Когда я сказал Мику, насколько больше мне нравится его новый имидж, вложив в эти слова всю свою искренность (тут мне не приходилось кривить душой), чтобы показать: это не пустой комплимент, — он посмеялся тому, что его «рабочая одежда», как он ее назвал, могла произвести на меня впечатление крика моды. В обычных обстоятельствах я счел бы такую небрежность просто еще одной позой, но теперь я поверил Мику, тем более что он все время посматривал на часы: ему явно не терпелось отправиться на собрание своей группы.

Я допил кофе, расплатился за нас обоих — Мик, в конце концов, был безработным — и был готов отправляться, когда Мик повернулся ко мне.

— Послушай, Гидеон, — спокойно сказал он, — надеюсь, ты понимаешь, что сегодня будешь кем-то вроде аутсайдера.

— Аутсайдера?

— Ага.

— Не понимаю. Это ж только для геев, разве нет?

— Дело тут вот в чем: у тебя-то СПИДа нет. — Он посмотрел мне в глаза. — Ведь нет?

— Нет.

— Ну так вот: там ты будешь единственным, кто не болен СПИДом. Теперь понимаешь?

— Постой, постой. Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что ты будешь гостем, а не одним из нас. Не забывай: они все бойцы. Ты ведь знаешь геев, которые не желают разговаривать ни с кем, кроме других геев? Вот и эти ребята общаются только с теми, у кого, как и у них самих, СПИД. Так что лучше не упоминай о том, что у тебя его нет.

В такое невозможно было поверить. Как и любой гомосексуал, я был вынужден научиться жить изгоем в окружении большинства — лиц традиционной ориентации. Теперь же из-за того, что я не утратил здоровья, из-за того, что удовольствия гомосексуальности должны были капитулировать перед воинствующей, если можно так выразиться, СПИДностью, я должен был пережить изгнание заново — и от рук таких же геев, как я сам!

— Ситуация изменилась, Гидеон, — сказал Мик. — Мы нашли идею… мы сами стали идеей! Кто не с нами, тот против нас.

— Ради бога, Мик! Я-то с вами!

— Нет, раз ты чист. Для них, — «И для тебя, Мик?» — задал я себе вопрос, — ты анахронизм. Ты не имеешь значения. Мне очень жаль, но так оно и есть. Так что говори как можно меньше, ладно? Просто будь самим собой и молча улыбайся.

— Буду просто источать шарм, — буркнул я.

— Не надо ничего источать, — посоветовал Мик, беря со стола пухлую папку с какими-то бумагами. — Просто будь милым.

Собрание проходило в мрачной, как газовый счетчик, atelier [99]на одной из улиц Монпарнаса, откуда давно исчезли все следы богемной красочности, если она там когда-то и была; единственным признаком сомнительного прошлого оставался неистребимый запах дешевой косметики. Когда мы пришли, несколько запоздав, несмотря на все старания, Мик как прирожденный активист тут же поспешил к «товарищам» и принялся обсуждать распространение каких-то отпечатанных на ротапринте листовок, — совсем как на partouze, бросив меня в одиночестве. Я неожиданно снова почувствовал себя ненужным и бросающимся в глаза — бросающимся в глаза из-за собственной непохожести, как когда-то в «Непотребном своднике».