Алая гроздь турмалина - Людмила Мартова Страница 26

– Лизонька, что ты говоришь, как можно вообще рассчитывать на какой-то эфемерный камень, которого, может, и не существовало никогда? Карл Иванович был не в себе перед смертью, видное ли дело – руки на себя наложить! Успокойся, дорогая. Ты – моя сестра, я не дам тебе пойти по миру, но и траты свои умерить надо. Жить сообразно твоему бедственному положению. Нет никакого камня в печи, а значит, и думать про него забудь.

На следующий же день Александр Францевич уехал домой. Рубин Цезаря он, разумеется, увез с собой, чтобы на досуге как следует обдумать, как с ним поступить. То, что обнародовать камень он не сможет, понятно. За полвека утихнувшая шумиха вокруг пропавшего раритета императрицы неминуемо поднялась бы снова, привлекая к персоне Александра Штольцена избыточное внимание. Камень отберут, честное имя опозорят, – и его, и Карла Ивановича, – да и перед Елизаветой неудобно. Узнает, что брат ее обманул – проклянет.

Огромный рубин можно распилить и продать по частям. Это был самый разумный выход, но Александр Францевич никак не мог решиться. Прекрасный в своей цельности камень, принадлежащий когда-то римским легионерам и самому Цезарю, не заслуживал столь печальной участи. Вандалом Александр Францевич не был. Кроме того, сам факт, что он является тайным обладателем рубина, грел его душу, вводя в состояние непонятного экстаза, граничившего с обмороком. Каждый раз, когда Штольцен тайно доставал камень, чтобы полюбоваться им, ощутить на ладони вес, его переполнял такой безудержный восторг, что от него бросало сначала в жар, а потом в лютый холод. Нет, ни за какие деньги расстаться с камнем Штольцен бы не смог.

Подумав, как следует, он принял Соломоново, как ему казалось, решение. Рубиновый кулон держался на цепочке из мелких бриллиантов, перетершейся в одном месте под весом камня. Именно из-за этого императрице и не повезло его потерять. Бриллианты были мелкие и ничем не примечательные, однако денег, вырученных за продажу цепочки, хватило на то, чтобы построить себе новый дом на одной из центральных улиц их губернского города.

К моменту достройки дома Александр Францевич вышел в отставку по причине плохого здоровья и перевез семью в новый особняк, главной достопримечательностью которого были четыре изразцовые печи, сделанные в виде точных копий знаменитых печей в доме Мятлевых в Санкт-Петербурге.

В первой гостиной располагалась печь с античным воином, во второй гостей встречала танцовщица в развевающихся одеждах, в третьей на печи притулилась муза с лирой в руках, на четвертой – другой античный воин. Естественно, тайник над головой музы был сделан точно такой же, как у Мятлевых. И отмечен взявшимся по воле неизвестного архитектора знаком династии Палеологов, при нажатии на который срабатывала потайная пружина, приводящая в действие поворотный механизм.

После переезда именно в этот тайник Александр Францевич и поместил рубин Цезаря, о котором, кроме него, не знала ни одна живая душа. В гостиной перед камином Штольцен проводил все свободное время. Это было его место силы, где, сидя в кресле-качалке, он читал, бездумно смотрел в окно, или просто пытался согреть у протопленной печи постоянно стынущие руки и ноги.

Александр Францевич знал, что неизлечимо болен. Коварная болезнь, от которой кровь в буквальном смысле стыла в жилах, была наказанием за грехи, и он воспринимал ее постепенное наступление со смирением и без жалоб. Штольцен умирал. Единственный вопрос, который занимал его, заключался в том, что делать с камнем? Жена Александра Францевича была женщиной небольшого ума и смиренного нрава. В дела мужа она не вмешивалась никогда, и правды про хранящееся в доме несметное сокровище ее разум мог не выдержать.

Сыновья Штольценов служили в армии и к родителям приезжали нечасто, предпочитая проводить отпуска в столице. Написать сестре и во всем признаться? Похоже, это было единственным выходом, но решиться на подобное письмо Александр Францевич никак не мог.

Каждый день, просыпаясь, он давал себе слово, что сегодня обязательно сядет за составление этой непростой бумаги. Но утро переходило в день, который сменялся вечером, все больше стыли ноги и холодели руки, Александра Францевича, сидящего у жарко протопленной печи, сильнее бил озноб, но лист бумаги поверх толстой книги, лежащей на исхудавших, ставших совсем острыми коленях, оставался девственно чист. И перед тем, как с помощью верной жены перебраться из кресла в постель, он давал себе слово, что завтра письмо обязательно будет написано.

В один из особенно морозных вечеров декабря 1825 года жена Александра Францевича, придя в гостиную, чтобы проводить его в спальню, обнаружила мужа мертвым. Штольцен будто спал, склонив голову набок, выпавшее из рук перо валялось на полу, оставив на досках небольшую чернильную кляксу. На листе бумаги, тоже упавшем на пол, были накарябаны какие-то буквы. Подняв лист, госпожа Штольцен поднесла его к глазам. Неровным, изменившимся во время болезни почерком мужа на нем были написаны всего два слова: «Рубин Цезаря».