В Питер вернутся не все - Анна и Сергей Литвиновы Страница 23

Ничего опрос свидетелей не дал. Ни-че-го. То ли Денис Евграфов в силу юного возраста и (или) недостатка опыта не сумел их разговорить. А может, актеры и лица, приближенные к их тусовке, оказались умелыми врунами. Но даже Дима, внимательно вслушиваясь в показания (он, правда, лиц не видел, но по словам-то и, главное, по тембру голоса часто заметно, когда человек врет), никого не заподозрил.

Все – и Царева, и Марьяна, и Кряжин, и проводница Наташа – говорили в принципе одно и то же. Не видели, мол, не слышали ничего. Спал (спала), сидела в своем купе. Старообрядцева по поводу убийства Волочковской и допрашивать не стоило. Все время после того, как будущая жертва покинула тамбур, он находился на виду у Димы. Елисея Ковтуна так и не нашли.

Словом, время, проведенное в засаде на верхней полке, Полуянов счел зряшно потерянным. Во всяком случае, для расследования преступлений оно не дало ничего – разве что для понимания психологии подозреваемых. Гости, приходившие в купе, Диму даже и не замечали – только в первый момент, на входе, могли обратить внимание, что наверху кто-то (или что-то) лежит. Однако их взгляды тут же приковывал хорошенький юный милиционерик в форме, сидевший на откидной скамье у стола. И практически сразу лейтенант усаживал очередного киношника на нижнюю полку и начинал опрашивать. Было любопытно, как люди вели себя, оказавшись наедине (как они думали) с представителем закона. Царева держалась уважительно-величественно, Никола Кряжин – слегка развязно, Старообрядцев – спокойно и отчасти подобострастно. Голос Марьяны звучал естественно, однако она не производила впечатления особенно умной персоны, а свое тайное оружие – безудержное, бьющее наповал кокетство – не применяла. Проводница Наташа суетилась, плохо слушала вопросы и отвечала невпопад.

В итоге, когда лейтенант закончил свои беседы и отправился восвояси, журналист вздохнул с облегчением. Изнутри его жгло чувство, что время неумолимо уходит, а он ничего не успевает. Поезд то бодро молотил колесами, то слегка притормаживал, но с каждой минутой, с каждой секундой приближался к Москве. А там уж расследование возьмут в свои руки другие... Первый раз в жизни фортуна дала Диме шанс проявить себя не как журналисту, а в роли сыщика по уголовному делу. Однако он миссию, подаренную ему судьбой, похоже, блистательно проваливал. И времени, чтобы что-то обнаружить, выявить, доказать, у Полуянова оставалось все меньше. И он очень хорошо ощущал, как минуты утекают. Неприятное это чувство жгло его изнутри, язвило.

Однако, несмотря на очевидный цейтнот, Дима все равно отправился в тамбур покурить. Во-первых – просто хотелось (пора вообще-то бросать дурацкую привычку к никотину: мало того, что здоровье гробит, еще и сколько времени драгоценного тратится!). Но, главное, он просто не знал, что ему делать дальше. Чтобы хоть отчасти оправдать свою слабость, журналист захватил с собой блокнот: может, за сигаретой удастся систематизировать впечатления нынешней ночи.

Но доставать блокнот не пришлось. Едва он зашел в тамбур, сразу почуял неладное – отчетливо пахло горелым. Нет, несло не папиросным дымом и не сожженными спичками (если кому-то в вагоне люкс вздумалось вдруг прикуривать не от зажигалки, а от спички). Меж вагонами воняло иной гарью. Запах напомнил ему, как пахнет костер (время от времени Полуянов разводил его на задах своей дачки), если жжешь в нем старые рукописи. Да, ощутимо несло сгоревшей бумагой. Но кому понадобилось сжигать в тамбуре скорого поезда рукописи? В вагоне, где только что произошло два убийства?

Диме сразу показалось, что запах связан с преступлениями (может, и зря). «Не осталось ли от сожженного каких следов?» – спросил он себя. Однако исследование пепельницы ничего не могло дать: она, представляла собой не железный ящичек, притороченный к стене (как в старых поездах), а, по новому вагонному фасону, являлась просто щелью в железной стенке вагона. И внутрь ее не залезть. Можно, конечно, отправиться за помощью к проводнице – у той наверняка имелся ключ, чтобы резервуар с бычками опорожнять. Но кто знает, может, железнодорожница (несмотря на все ее благостные рассказы) и есть убийца?

На всякий случай Дима тщательно осмотрел пол тамбура. Ничего, кроме сигаретного пепла, особенно сгущавшегося близ пепельницы-щели, да пары окурков, которые кто-то из нерях швырнул себе прямо под ноги, не обнаружил.

Дверь, ведущая к сцепке, опять была не заперта. Полуянов распахнул ее, стал внимательно обозревать межвагонное пространство, подсвечивая себе фонариком на телефоне. Внутри все клацало, грохотало, моталось. В щелях видна была стремительно уносящаяся земля, гравий и шпалы, сливающиеся в сплошную серую полосу. И тут Диму ждала удача.

На сцепке белело крохотное пятнышко. Какой-то плоский предмет пристал к грязной железяке. С великой осторожностью журналист, болтаемый во всех плоскостях, нагнулся к нему, присмотрелся.

То был край сгоревшей фотографии. Крохотный. По размерам не больше почтовой марки. Журналист, стараясь, не дай бог, не уронить находку на пути и не оставить своих отпечатков, подхватил фото двумя пальцами за края и поднял.

Вернулся в тамбур, вгляделся в крошечный уцелевший фрагмент. Видимо, то была нижняя центральная часть карточки. Потому что с одной стороны крючок был ограничен ровным белым краем, а с противоположной – зигзагообразной пригоревшей линией, и на обрывке удалось рассмотреть лишь мужские ноги в серых, хорошо выглаженных брюках. И на заднем плане, – кусок пейзажа: часть дерева или куста. Серые брюки, зеленый куст – вот и все. Вся информация.

Дима перевернул обрывок. Оборотная сторона оказалась девственно-белой. Ни подписей, ни пометок.

Фотобумага выглядит довольно старой. Но и оказаться слишком уж древней карточка не может. По одной простой причине: она – цветная. «Когда у нас в России появились первые «мыльницы» и киоски «кодак», а искусство фотографии начало постепенно становиться массовым? Году в девяносто третьем, девяносто четвертом, не раньше... – припомнил журналист. – Впрочем, если карточка принадлежала, допустим, режиссеру или кому-то другому из числа богемы – может, она более ранняя. Сделана где-нибудь за границей...»

Полуянов достал блокнот и аккуратнейшим образом положил обрывок фотографии между страниц. Несмотря на то, что вряд ли на нем кому-то когда-то удастся разглядеть нечто более информативное, нежели тщательно отутюженные брюки, сердце его забилось чаще. Дима не сомневался: обрывок карточки имеет отношение к убийству. И, возможно, именно убийца спешно сжигал фотографию.

Понять бы теперь – почему? Что такого криминального могло быть изображено на старой карточке?

Только теперь журналист, с чувством довольства от неожиданно привалившей удачи, закурил.