419 - Уилл Фергюсон Страница 23

Когда-то на рынке Старого города завершался сахарский торговый путь, и даже сейчас в окрестностях на привязи бродили редкие верблюды, ноги врастопырку. Пряности и зерна всех цветов радуги, шишковатые коренья и лекарственные травы, горы арахиса и проса на плетеных подносах, под зонтиками, чтоб злое солнце не попортило товар. Вот где ей самое место.

По рынку ходили женщины, балансируя полными корзинами на головах, грубыми джутовыми мешками; женщины и их грузы чуть не лопались от достатка, от выгоды. Девушка завидовала богатству торговок, уверенной качке их бедер.

Проходы петляли, путались, лабиринт, казалось, извивался как живой. Щербатые улыбки, негромкие смешки. Она шла, а по сторонам разыгрывались междоусобицы — воздух между ларьками полнился оскорблениями торговок-конкуренток, в жаркой перебранке взлетали, мелькали руки. Споры — это забава. Быстро собиралась толпа, и никто не замечал, как девушка скользила мимо.

Седла фула, кожаные упряжи, отделанные серебром. Прилавки ломились от товаров. Просо и гвинейское сорго. Высоченные курганы ямса, пирамиды апельсинов с Бенуэ. Кассетные магнитофоны, музыка режет уши. Великолепные горы резиновых вьетнамок, стойки пластмассовых солнечных очков. Какое изобилие.

По шатким мосткам она переходила забитые мусором сточные канавы. Вдоль дороги выстроились забегаловки. Мясницкие прилавки, забрызганные кровью и усеянные мухами. Мальчишки, истекая по́том, вертят шампуры, жарят кузнечиков. Она миновала стойки килиши — мясо в корке красного перца вялится под солнцем, восхитительно даже на вид. Она продралась мимо продавцов фате с их супами, густыми от кускуса. Женщины помешивали в бурлящих котлах эфо элегуси — пар отдавал овощами и арбузными семечками, — а в очагах кипели семовита и перечная похлебка. От голода кружилась голова, все тело ныло мечтой о горстке амалы.

На площади за продуктовыми лавками акробаты балансировали на лезвиях мачете. Придерживая канистру, она протолкалась ближе. Там, где акробаты, кидают монетки, а где их кидают, там и теряют. Гуттаперчевые люди напрашивались на аплодисменты — юноши стояли, небрежно закинув ногу себе на плечи, будто шарфик, и так же небрежно глотали огонь, пускали огненные струи над головами зрителей. Грохот медных тарелок добавлял зрелищу азарта. Она отвела глаза, принялась разглядывать толпу.

А в толпе, под ногами в сандалиях — смятая купюра. Двадцатка найр, не меньше. Может, если притвориться, что споткнулась, уронить канистру, нагнуться за ней, протянуть руку…

Воровство или нищебродство? Она поглядела на свою правую руку, вообразила, что руки больше нет.

И тут поняла, что за ней наблюдают.

Оглянулась, совсем близко увидела одного из стражников эмира — алый тюрбан, на солнце пропеченное лицо. Посмотрел, как она смотрит на упавшие деньги, и двинулся к ней. Пыльное облако невидимости, в которое она так старательно куталась, вдруг улетело, точно песок под харматаном. Она отвернулась, хотела было протолкаться прочь, услышала, как стражник ее зовет, и снова обернулась, задыхаясь от ужаса. Но когда их взгляды встретились, в пожелтевших глазах его не было гнева. Он покосился на найру. Ногой подтолкнул к ней мятую бумажку и с густым замфарским акцентом произнес:

— Ты что-то уронила.

Вообще-то, это грубость — толкать предметы ногами, но сейчас, здесь, в толпе это что угодно, только не грубость. Он понимал, и она понимала. Он кивнул — мол, давай бери, и она нагнулась, почти опустилась на колени, схватила деньги, прошептала:

— На годе, [15]— и исчезла в толчее.

Она скорчилась в подворотне, из кармана вытащила остальные засаленные купюры, разгладила на ладони. Даже с монетками, собранными у мечети, сытно поесть не выйдет. Но хватит на яйцо и, может, мисочку фура да ноно, йогурта с пшеном и имбирем. Женщина в ларьке зачерпнула чуток, подождала, пока девушка доест, забрала миску. На вкус — как саванна после дождя. Йогурт для ребенка, пшено для ходьбы, имбирь для храбрости.

И когда она уже было решила, что выкрутится, останется, пожалуй, в Зарии, выпросит грязную работу где-нибудь в рыночном ларьке, неподалеку раздался голос. Мужской, и спрашивал он:

— Беде? Бери-бери?

Беззубый мужчина, закутанный по-сахельски, обращался к ней, широко ухмыляясь, пытаясь прочесть ее шрамы.

Шрамы рассказывают историю — всегда так. Мужчина подбородком указывал на ее узорчатую кожу.

— Дукава? Дакакари? Арегва?

Его догадки ложились все кучнее, все ближе к цели, и она обратилась в бегство.

— Адавара? Туарег? — закричал он вслед.

Голос растворился в уличном гаме, но потрясение эхом отдавалось в груди.