Лилии распускаются в полночь - Маргарита Малинина Страница 23

На сцену внесли барабан. Приветливая девушка покрутила в нем прямоугольные картонные карточки с девятью фамилиями и открыла боковую крышку, чтобы Ефим Алексеевич мог выудить одну из них. Прочитав, он сказал в микрофон:

– Волостнова Богдана. Поздравляю вас!

Люди радостно зааплодировали (все-таки это необычное событие внесло некое разнообразие в скучное застолье, а ведь в отпуск отправляются именно за этим), Богдана же смутилась. Но от приза отказаться не посмела – представляю, как неудобно плыть втроем в маленькой каюте. Нам-то и то не очень. К тому же, за длительное время совместного проживания сестры наверняка друг от друга устали.

– Всех жду в фойе через час. Мы подплываем к Ярославлю, где вас ждет увлекательная экскурсия. А сейчас можете отдохнуть.

Через шестьдесят минут мы вышли из каюты. Каково же было Катькино удивление, когда я направилась не к лестнице, а к двери напротив.

– Ты куда намылилась?!

– Максим позвал к себе. Сказал, у него все решили собраться и забить на Ярославль.

– И ты собралась забить вместе с ними?

– Ну да.

– А я?

Скромно опустив глазки, я ответила:

– А тебя не позвали.

– Отлично! Party на борту шикарного теплохода – и без меня! Зашибись!

Я только хотела сказать, что спрошу Максима, может, он не будет против, но подруга уже громко топнула ногой и гордо удалилась на лестницу.

На стук открыл Руслан. Его взгляд вдруг ввел меня в ступор, мы так и смотрели друг другу прямо в глаза с каким-то непонятным чувством, но Макс это прервал, весело что-то крикнув, я поняла, что молча стоять и дальше в проходе довольно глупо, и прошла внутрь.

Каюта была такой же маленькой, как наша с Катькой. Но за счет отсутствия второй кровати была все же просторней. Возле лежбища стоял узкий длинный стол, явно принесенный сюда для сегодняшней тусовки заботливым персоналом. Под ним вместилась тумбочка, которая изначально находилась возле кровати. С другой стороны стола примостились стулья, три штуки. Все они были заняты ребятами. Мне, соответственно, предлагалось сесть к Максиму на кровать.

Я вдруг неожиданно подумала: «А что я здесь делаю? Почему я не пошла с Катькой? Зачем я пытаюсь втереться в эту группу молодых людей, которых знаю третий день? И с которыми через неделю перестану видеться навсегда? Впрочем, мы же с Максимом обменялись контактами, может… Что может? А то ты не знаешь, как происходит на курортах!»

– На каких курортах? – переспорил удивленный Никита. Я как раз занимала свое место, и от испуга («Что именно я успела произнести?!») села чуть раньше, чем планировала, почти на краю стола, чем вызвала легкое недовольство со стороны хозяина, предполагавшего, что я приближусь вплотную.

Он издевательским тоном ответил за меня:

– А ты не знал, Юлька у нас любит думать вслух.

Все хохотнули.

– Я не люблю, у меня это непроизвольно получается!

– Ну ладно. Давайте тост. За нас!

Потом было еще несколько тостов. Я пила сок, остальные – красное вино. Разговор шел в основном вокруг футбола, в котором я мало что смыслила, поэтому большую часть времени думала о своем, усиленно сжимая губы: как бы чего снова не сказать.

– Ну вот, началось, – заявил ни с того ни с сего Никита и схватился за голову. Вид у него был болезненный.

– Что? – испугалась я. Сначала я подумала, что это относилось ко мне, – я опять начала излагать мысли вслух, но тут же отказалась от сего вывода: Никитка с самым разнесчастным видом смотрел вовсе не на меня, а в стол. Я вспомнила: он же ясновидящий! – Видение?

Потом прикусила язык. Все-таки он это Кате говорил, а не мне. Откуда же я это знаю? Не выйдет ли некрасиво?

Но Никита махнул головой, все еще за нее держась:

– Да не, башка трещит. Боли очень частые последнее время. Наверно, это опухоль.

На свою беду, я пила в этот момент сок, в результате он весь выбежал погулять по моей одежде и столу. Однако остальные вели себя так, будто смертельная болезнь друга их не трогает.

– Что ты такое говоришь? – накинулась я на парня. – Нельзя так мыслить, навлечешь беду. Лучше сходи проверься у врача.

«Сама-то часто по больницам бегаешь?» – накинулся на меня саркастический внутренний голос. Но я не стала ему отвечать. Пошел он!

Никита с горя хватил вина, после ответил:

– Чего навлекать-то? Я свою судьбину знаю горькую. Помереть мне молодым.

Ребята вздохнули. Видимо, не первый раз слышали такую чепуху.

– Зачем ты так, – не оставляла я попыток вразумить человека, не боящегося сглазить самого себя такими страшными изречениями.

– Не переживай, я смирился. Руслик, поможешь? – непонятно о чем он попросил, но Зайцев смекнул без дополнительных вопросов и уточнений, молча поднялся, сказал:

– Идем.

Только когда они оба вышли и закрылась дверь, меня как громом поразило. Лечить! Он пошел снимать ему боль наложением ладони! Боже, что же здесь творится? Почему я попала в это странное общество? И что будет дальше?

Внезапно что-то похожее на предчувствие внедрилось в мое сердце, и только я собиралась под наспех выдуманным предлогом покинуть помещение, как Макс заявил:

– А сейчас я хотел бы продекламировать стих, который сочинил для тебя, если ты не возражаешь.

Я не возражала. Он потянулся под стол, нащупал прикроватную тумбочку, на которой лежал лист бумаги. Достав его, принялся с чувством читать:

Зови надежду сновиденьем,

Неправду – истиной зови,

Не верь хвалам и увереньям,

Но верь, о, верь моей любви!

Дальше мы читали хором, и я, к слову сказать, в его листочек ни разу не подглядела:

Такой любви нельзя не верить,

Мой взор не скроет ничего;

С тобою грех мне лицемерить,

Ты слишком ангел для того.

Когда мы в голос произнесли «Такой любви нельзя не верить», а я сидела довольно далеко от текста, Максим передал бровями большую степень удивления, но дальше читал уже ровным, спокойным тоном, словно так и надо.

– Браво! – с пафосом сказала я и захлопала в ладоши.

– Тебе правда понравилось? – с недоверием пополам почему-то с легким испугом уточнил Нечаев.

– Конечно! Так ты сам, говоришь, написал? – не скрывая иронической усмешки, спросила я.

– Ну… да, – ответил он, наверняка уже понимая, насколько глупо это звучит, но все равно упрямо стоя на своем.

– Ага… Ну что ж, прошло два века, вы неплохо сохранились, Михаил Юрьевич!