Заговор «Аквитания» - Роберт Ладлэм Страница 23

Ранние годы его были типичны для сына офицера, часто переезжающего из одного гарнизона в другой, с привилегиями, даваемыми отцовским званием и связями. Он привык к услугам денщиков и к пресмыкательству отцовских подчиненных. От себе подобных он отличался только своими личными качествами. Утверждают, что к пяти годам он уже управлялся с полным комплексом упражнений по строевой подготовке, а к десяти знал назубок все уставы.

В 1938 году семья Бертольдье снова в Париже, отец становится членом генерального штаба. Время было сумбурное, неумолимо надвигалась война с Германией. Бертольдье-старший был одним из немногих старших офицеров, понимавших, что линия Мажино не удержит врага. Его резкие высказывания настолько обозлили коллег по генеральному штабу, что они постарались сплавить его подальше от Парижа, поручив командование четвертой армией на северо-восточной границе.

Началась война, и отец был убит на пятой неделе боевых действий. Шестнадцатилетний Бертольдье учился в то время в одной из парижских школ.

Падение Франции в июне 1940 года можно считать началом взрослой жизни нашего героя. Он вступает в ряды Сопротивления, сначала курьером, затем в ходе четырех лет борьбы занимает различные командные посты, вплоть до должности командующего подпольным сектором Кале – Париж. По службе ему часто приходилось тайно наведываться в Англию Для координации операций саботажа и шпионажа с командованием “Свободной Франции” и английской разведкой. В феврале 1944 года, ему было тогда двадцать лет, генерал де Голль присвоил Бертольдье временное звание майора.

За несколько дней до того, как союзные войска заняли Париж, Бертольдье был тяжело ранен в уличной стычке между бойцами Сопротивления и отступающими немецкими частями, потому не смог участвовать в военных действиях до самого конца войны. После капитуляции Германии де Голль в знак признания заслуг героя подполья определил его в Сен-Сир, национальную военную академию. По окончании академии ему в двадцать четыре года было присвоено звание капитана, на этот раз постоянное. Он служил на командных должностях во французском Марокко и Алжире, был переброшен на другой конец света – в Хайфон и, наконец, осел в штабе оккупационных войск союзников, сначала в Вене, затем в Западном Берлине (последнее заслуживает особого внимания в связи с прилагаемыми ниже сведениями о фельдмаршале Эрихе Ляйфхельме. Здесь и произошла их первая встреча, переросшая в дружбу, сначала вполне открытую, впоследствии скрываемую, а после выхода в отставку – отрицаемую вовсе)”.

Опустив все, что касалось Эриха Ляйфхельма, Конверс попытался вдуматься в образ юного героя Сопротивления, которым некогда был Жак Луи Бертольдье. Будучи по складу характера сугубо штатским человеком, Джоэл каким-то странным образом понимал чувства военного, описанного на этих страницах. Не будучи героем, он и сам пережил при возвращении торжественную встречу, уместную скорее для тех, кто прославился подвигами на полях сражения, а не длительным пребыванием в плену. И тем не менее оказанное внимание – просто внимание! – давало ему преимущества, от которых трудно было отказаться. Смущаясь поначалу, человек довольно быстро привыкает к ним, а затем уже и требует их. Признание кружит голову, а сопутствующие ему привилегии начинают восприниматься как нечто само собой разумеющееся. И когда внимание постепенно уходит, это вызывает горечь и стремление повернуть все вспять.

Эти чувства испытал даже он, человек, который никогда не стремился к власти, к успеху – пожалуй, но к власти – нет. Что же говорить о том, кто был воспитан в атмосфере почитания власти и авторитетов и кто сам в юном возрасте испытал радости головокружительной карьеры? Не так-то легко отобрать что-нибудь у такого человека – тут озлобление неизбежно примет самые яростные формы. И все же Бертольдье в пятьдесят пять лет уходит в отставку, в возрасте сравнительно молодом для такого многообещающего военного. Подобное как-то не вписывалось в образ этого Александра Македонского наших дней. Пока что картина была неполной.

“Следует обратить особое внимание на время, в которое происходил служебный взлет Бертольдье. После службы в Марокко и Алжире, где назревало народное восстание, его перевели во французский Индокитай. Там положение колониальных войск становилось все более напряженным, а вскоре вспыхнула и ожесточенная партизанская война. О его участии в боевых действиях сразу заговорили в Сайгоне и Париже. Части под его командованием одержали несколько редких, но долгожданных побед, которые хотя и не изменили общего хода войны, но утвердили твердолобых милитаристов во мнении, что галльские доблесть и стратегическое искусство способны одержать победу над презренными азиатами – нужны лишь материальные ресурсы, в которых отказывает Париж. Капитуляция при Дьенбьенфу стала горькой пилюлей для тех, кто утверждал, что лишь предательство Ке-д’Орсе [6]довело Францию до этого позора. И даже после этого разгрома Бертольдье остался одной из немногих героических фигур, при этом благоразумно помалкивая и не становясь, по крайней мере открыто, на сторону “ястребов”. Многие объясняли это тем, что он просто ждал сигнала, который так и не поступил. А потом он получил новые назначения – сначала в Вену, а затем в Западный Берлин.

Через четыре года он все же отступил от столь тщательно создаваемого образа. По его собственным словам, он был “возмущен и разочарован” отношением де Голля к требующим свободы рук воинским контингентам в Алжире и перешел на сторону ОАС под командой генерала Рауля Салана, выступавшего против правительственного курса, который он называл “предательским”. В этот бунтарский период своей жизни Бертольдье стал участником одного из покушений на жизнь де Голля. После ареста Салана в апреле 1962 года и разгрома повстанческих сил Бертольдье снова всплыл на поверхность с репутацией ничуть не запятнанной сотрудничеством с заговорщиками. Де Голль предпринял весьма неожиданный и не вполне понятный шаг – он выпустил из тюрьмы Бертольдье и предоставил ему не только свободу, но и высокий пост на Ке-д’Ор-се. О чем они говорили в беседе с глазу на глаз, осталось неизвестным, но Бертольдье сохранил свой чин. Единственным упоминанием де Голля об этой истории были слова, произнесенные им на пресс-конференции 4 мая 1962 года (даны в дословном переводе): “Великий солдат и патриот заслуживает, чтобы ему простили единственную ошибку. Мы беседовали. И мы оба удовлетворены”. Больше он никогда не возвращался к этому вопросу.

Семь лет Бертольдье занимал весьма высокие посты, был произведен в генералы и до выхода Франции из НАТО чаще всего служил военным атташе французских посольств в ведущих странах. Нередко он сопровождал де Голля на различные международные конференции. Фотографии его в непосредственной близости от великого человека постоянно появлялись в газетах. Странно, однако, что по окончании всех этих конференции – или саммитов, – несмотря на его большой вклад в их работу, его неизменно отсылали по месту службы, а обсуждения поднятых на них проблем проводились уже без него. Создавалось впечатление, будто его держат в постоянной готовности, но так и не поручают ведение дел. Было ли это ожиданием того самого сигнала, которого он ждал семь лет в Дьенбьенфу? На этот вопрос у нас пока нет ответа, но мы считаем жизненно необходимым разобраться в этом.