Противостояние - Юлиан Семенов Страница 20

…Крабовский был обложен книгами. Несколько минут Костенко наблюдал за тем, как тот работал, подивился стремительной точности движений «кладоискателя», его прекрасным прикосновениям к словарям и тетрадям.

— Алексей Францевич, — окликнул его Костенко. — Я — по вашу душу.

— Верите в существование души? — мгновенно среагировал Крабовский, не поднимая головы от страницы. — Прекрасно, есть тема для беседы. Но только завтра, сегодня я занят.

— Завтра я занят. Увы. А поговорить надо…

— «Поговорить надо», — повторил Крабовский, чуть отодвинул книгу, снял очки. — Вы из уголовного розыска? Вполне типичная фраза вашей номенклатуры: «Надо поговорить».

— Потому-то я к вам и пришел, что вы — логик в абсолюте.

— Хотите завоевать меня такого рода заключением? — спросил Крабовский. — Я, кстати, — с точки зрения логики в абсолюте, — исследовал вопрос: каким образом стареющая эстрадная звезда может удержать аудиторию? И вывел закон: она должна окружить себя пятью обнаженными кардебалетчиками, с налитыми мускулами. Таким образом старушка привлечет на красавцев молодых девушек — тем угодно обозрение сильного мужского тела. И пожилые дамы потащат мужей на спектакль: «Смотри, как она держится, несмотря на возраст!» А поскольку женщин больше, чем мужчин, — нас с вами периодически отстреливают на фронтах и доводят до инфарктов на совещаниях, — лишь они, прекрасный пол, определяют успех или провал любого зрелищного предприятия. Впрочем, к чему это я? Ах, да, логик в абсолюте! Присаживайтесь, что у вас? Я ведь уже описал то, что помнил.

— А мне бы хотелось вас еще раз послушать.

— Полагаете, что, как всякий интеллигент, я говорю лучше, чем пишу?

— Не надо приписывать мне те мысли, которые не приходили в голову. Это, кстати, типично для женщин…

— Мужчина не может мыслить категориями женщин — язык явление не только социальное, но и — в определенном роде — физиологическое.

— Плохое слово — в приложении к понятию «язык».

— Ха! — Крабовский ударил себя по ляжкам, засмеялся деревянно. — Ха! Чудо! Прелесть! Мир повторяем! Фамилия Шишков вам что-нибудь говорит?

— Нет.

— Спасибо. Ценю людей, которые не смущаются признать незнание. Адмирал Шишков, автор трактата «О старом и новом слоге», главный враг Карамзина. Он тоже какие-то слова считал плохими и невозможными в употреблении. Он, например, требовал изъять из русского языка такие слова, как «развитие», «религия», «оттенок», «эпоха». Вместо этих отвратительных заимствований из языка «похабной Европы» следовало вернуть в обиход «умоделие», «прозябание», вместо «аллея» надобно было говорить «просада», не «аудитория», а «слушалище», вместо «оратор» — «краснослов». Адмирал заключил, что, мол, надобно «новые мысли свои выражать старинных предков наших складом». Ладно бы печатал свои теории, так ведь возвел вопрос о слоге в предмет государственного интереса, языковые нововведения отождествлял с изменою вере, отечеству и обычаям… Он даже слово «раб» определил так, как это было угодно государю и дворцовой дряни. «Раб» — по Шишкову — происходило от «работаю», то есть «служу по долгу и усердию». Таким образом, нет в России никакого рабства, крепостное право — выдумка злодеев-французов, поскольку на Руси живут усердные и жизнерадостные слуги «отцов-патриархов»…

— Любопытно, — откликнулся Костенко.

— Знаете, кто первым выступил против Шишкова?

— Не знаю.

— Забытый критикой Василий Пушкин, дядя Александра, один из блестящих наших сатириков.

(Костенко отметил, что о Пушкине сейчас Крабовский сказал, будто об однокашнике, хорошем и добром знакомце, где-то здесь в библиотеке работает, поблизости.)

Крабовский вдруг чему-то улыбнулся, а потом начал читать Василия Пушкина — завывающе, распевно, и Костенко сразу подумал, что сам Крабовский тоже пишет стихи:

Позволь, Варяго-Росс, угрюмый наш певец,

Славянофилов кум, взять слово в образец!

Досель, в невежестве коснея, утопая,

Мы, «парой» «двоицу» по-русски называя,

Писали для того, чтоб понимали нас…

Но к черту ум и вкус: пишите в добрый час!

Костенко заметил:

— В перечне столпов русской сатиры Василий Пушкин не значится.

— Мало ли кто и где у нас не значится! Мы становимся преступно беспамятными — вот в чем беда!

— Кстати, о памяти, — Костенко понял, что только сейчас появился удобный мостик, который позволит ему логично и без нажима перейти к делу. — Вы написали интересное объяснение по поводу мешка с трупом, но чересчур эмоциональное, логики маловато.

Костенко достал из кармана сложенные листки бумаги:

— Это ваше показание… Хотите восстановить в памяти?

— Так ведь прошло всего семь дней… Я помню свой текст почти дословно… Чересчур эмоционально, говорите? Логика вне эмоций невозможна… Беда в другом: мы теряем двенадцать процентов общественно полезного времени на написание и провозглашение совершенно лишних, ненужных слов. Если вы полагаете, что я написал что-то лишнее в своем объяснении, тогда — дурно. Эмоции, однако, делу не мешают. Или вы полагаете, что я упустил какие-то важные моменты?

— Полагаю, что упустили.

Крабовский откинулся на спинку стула, полуприкрыв глаза:

— Я, кажется, не написал про любопытное ощущение… Я лишь потом вспомнил: легкость, с которой подался узел. Мне показалось, будто передо мной уже кто-то развязывал его. Может, испугался, как и я, увидев содержимое, завязал снова… Меня потрясло, как легко подался этот крепкий по виду узел, когда я потянул кончик веревки… Мне показалось, кстати, что веревка была чем-то промазана, каким-то особым составом, она же была совершенно не тронута гнилью, а сколько времени пролежала под снегом?!

— Интересно. Я поставлю этот вопрос перед экспертами… Чем она могла быть промазана?

— Не знаю!

— Если у вас найдется время, пожалуйста, попробуйте исследовать эту тему, а? — сказал Костенко. — Мне совестно просить об этом, отрывать от дела, но…

— Все неразрешенное — моя тема, — ответил Крабовский. — Я попробую, но не требуйте от меня термина…

— Простите? — не понял Костенко.

— По-немецки слово «термин» означает точную дату встречи.