Тот же самый страх - Джон Диксон Карр Страница 20

– Хотя в ней полно микробов, милорд.

– Нет, они все сварились в кипятке.

– Прошу прощения, милорд?

– Не важно. – Филип дернул головой. – Хопвит! Слышите?

Он долго ждал этого. В ночной тишине ясно слышался цокот копыт и скрип колес на прибрежной дороге. Значит, вне всякого сомнения, возвращается Хлорис с леди Олдхем и служанкой Хлорис, Молли.

– Совсем скоро, Хопвит, – продолжал Филип, – начнутся упреки, обвинения и всякая пустая болтовня. Я встречу их относительно подготовленным.

– У вас есть еще по меньшей мере десять минут, милорд. Слышите, карета проехала мимо дома? Ее светлость, должно быть, отвозит домой полковника Торнтона в его собственное поместье, «Дубы», и только потом вернется. Полотенце, милорд?

– Бросайте. Я вытрусь сам, – заявил Филип. – Теперь что касается этой проклятой ванны…

– Милорд, позвольте оставить ее. Вода пригодится вам утром, поскольку вы, кажется, желаете принимать ванну каждый день.

– Вода? На завтра? Вы что, спятили?

– Простите, милорд…

– Пусть немедленно унесут ее, а завтра нальют свежего кипятка. Ей-богу, Хопвит!

Хопвит закрыл глаза.

– Как угодно вашей светлости. Пожалуйте ночную сорочку… нет, милорд, ее надевают через голову, и тапочки. Вот халат, уверен, он вам понравится. Как видите, хорошо простеган, а красный цвет вам очень идет. Что же касается пояса, позвольте, ваша светлость…

– Нет, черт побери! Я и сам могу завязать проклятый пояс. Я что, неразумный младенец?

В глубине души он понимал, что его раздражительность вызвана не близостью Хлорис и приближением неизбежного скандала. Как не вызвана она и разногласиями с Хопвитом, которые всегда проявлялись при мытье или одевании.

Филип был раздражен потому, что дом каким-то смутным образом был ему очень знаком. Он понял это сразу, когда карета подъехала к «Пристани». Дом из белого камня, еще не успевшего посереть, был расположен в глубине парка и представлял собой квадратную массивную постройку в георгианс-ком стиле, с тяжелыми колоннами над широкими ступенями, ведущими к парадной двери. Дом поразил Филипа не только тем, что он его знал, – впервые он испытал ужас.

Он стоял в собственной спальне, одетый в ночную сорочку и винно-красный халат, и подозрительно озирался вокруг. Его терзали дурные предчувствия.

По меркам 1770 года комната была большой и просторной, но ее освещала только одна свеча в стеклянном подсвечнике. Тени плясали на мебели красного дерева работы Шератона, по тяжелой старомодной кровати под балдахином на столбиках, которая вселяла неприятные мысли о клопах и прочих паразитах. От ванны, несмотря на яркий огонь, поднималось тягучее облако пара, обои с узором в виде молодой капусты отсырели.

Дженнифер, которая должна была сейчас находиться в месте, называемом и Хопвитом, и миссис Поппет «ванной», не подавала признаков жизни. Очевидно, ей этот дом ни о чем не говорил. Зато ему…

– Хопвит!

– Да, милорд?

– Я грубый и плохо воспитанный негодяй, как вам прекрасно известно.

– Позволю себе с вами не согласиться, милорд.

Дверь из спальни выходила на площадку второго этажа. Слева от Филипа находилась еще одна дверь; он отчего-то знал, что она ведет в его гардеробную.

Быстро подойдя к двери, он распахнул ее. В гардеробной также стояла мебель красного дерева работы Шератона. Там находилось и зеркало в полный рост – впрочем, при свете единственной свечи смотреться в него не было никакой возможности. Гардеробная была гораздо меньше спальни. Слева находилась перегородка, имеющая еще одну дверь.

– Хопвит, что за перегородкой?

– Еще одна комнатка, милорд, там сложена ваша одежда. А также кладовая, где хранятся сундуки, шляпные картонки и прочее.

Впереди в стене была очередная дверь. Филип подошел к ней, увидел, что дверь закрыта на деревянный засов, и потянул за него. Однако, когда он повернул ручку, оказалось, что дверь заперта с другой стороны.

– А там что?

– Будуар ее светлости. – Хопвит опустил глаза. – Она… ваша светлость вспомнит, что дверь была заперта с обеих сторон полтора года назад.

– А за ее будуаром?

– Спальня ее светлости, милорд. Филип повернулся к слуге.

– Хопвит, – сказал он со всей искренностью, – что вы скажете, если я вынужден буду признаться вам: все это – дьявольский и лживый маскарад? Само время растеряло шестерни и уплыло за гору? Что я – вовсе не лорд Гле-нарвон?

Хотя Хопвит по-прежнему стоял опустив голову, он улыбнулся тенью улыбки.

– Не скрою, – пробормотал он, глядя в пол, – с недавних пор вы ведете себя странно. Это все от учености – вы слишком много знаете. Но…

– Да?

– Если ваша светлость не боится подхватить простуду после того, как раскрылись поры от горячей воды…

– Я не склонен подхватить простуду! В чем дело? Кланяясь, Хопвит попятился назад, в спальню. Там он взял

незажженную свечу, стоявшую на оловянном блюде в шатком подсвечнике, на комоде у двери, ведущей на площадку. Он зажег свечу от лучины, вытащенной из трутницы, и, подняв свечу над головой, открыл дверь в коридор.

Филип, в халате и шлепанцах, шел впереди. В коридоре гуляли сквозняки; к неудовольствию Филипа, оказалось, что и здесь полным-полно призрачных воспоминаний.

Он не сразу разглядел темные портреты на стене – по два, по три между дверными проемами. В конце галереи, у самой лестницы, висела только одна картина. Хопвит поднял свечу повыше, и свет упал на потемневший холст в тяжелой деревянной раме.

Сердце Филипа едва не выпрыгнуло из груди.

Хотя он редко смотрелся в зеркало, ошибки быть не могло. Тот же лоб, нос, рот, подбородок, но главное – суровый и вместе с тем насмешливый рот. На голове сидел длинный и тяжелый подбитый парик, увенчанный расшитой треуголкой. Под шейным платком тускло блестел нагрудник кирасы.

– Это ваш дедушка, – сказал Хопвит, – второй граф Гле-нарвон. – Хопвит поднял свечу повыше. – Он сражался во Фландрии с Великим герцогом, милорд, и очень отличился при Уденарде. Его прозвали Забияка Джек.

– Но это невероятно!..

– Мальчиком, – продолжал Хопвит, – я видел, как он скакал домой по улицам Лондона после той кампании, которой завершилась долгая война. Я видел, как он скакал, а барабаны и флейты исполняли марш «Британские гренадеры». Даже самого герцога Мальборо приветствовали не так бурно, потому что народ терпеть не мог его сварливую жену. А Джека Клаверинга любили все. Он с такой же готовностью отшвыривал прочь куртку, чтобы побиться на кулаках с каким-нибудь грузчиком, как обнажал клинок, чтобы биться на дуэли с каким-нибудь генералом. Его кошелек был открыт для всех, как и его сердце. Благодарю Господа, милорд, что ваш дедушка возродился в вас!