Забытый берег - Владимир Евдокимов Страница 20

— Спасибо, я напился. А куришь ты что?

— «Пегас».

Конев замер с бутылкой в руке.

— Поэтические? Да ты, Саша, не стесняйся, наливай.

Сняв стопку с горлышка, Конев плеснул в неё водки, выпил, надел на горлышко стопку, поставил бутылку, взял книгу, затянулся сигаретой и углубился в чтение.

Виктор приплыл с мятой красной физиономией, пыхтел, торопил: они, оказывается, проспали.

На острове меня угощали отличной ухой, от ответов на вопросы уклонялись, но в итоге Павел грустно признался, что утром Виктор был морально нокаутирован Коневым. Виктор, первая жертва морального террора, обидчиво сопел.

Начали так: уселись рядом с Коневым и попросили его покинуть конус выноса. А он читал книгу под названием «Пушки острова Наварон» писателя Алистера Маклина. Виктор возьми да и посоветуй ему, дескать, Толстого что-нибудь почитал бы или Шолохова… Конев встрепенулся и объяснил, что молодой Шолохов писал стихи и показал их Лебедеву-Кумачу. Лебедев-Кумач сказал Шолохову, что стихи никуда не годятся, оставил у себя, а потом напечатал, выдав за свои. И прославился.

Виктор стал думать о том, писал ли Шолохов стихи, был ли в молодости знаком с Лебедевым-Кумачом, какие именно стихи Лебедева-Кумача имел в виду Конев, и впал в прострацию. Заметив это, Павел увёз его на остров.

— Виктор, — сказал я, — готовься. Сейчас поедем.

— Я не поеду, — буркнул Виктор, — этого вообще не нужно.

Но ехать ему пришлось.

Конев прохаживался по конусу выноса в одних трусах. У него было крепкое жилистое тело.

— Какой ты тощий, Саша! — сказал я.

— Я сухой, — гордо ответил Конев.

— А давай поговорим о литературе? Ты же сильный книгочей! Мы с Виктором окунёмся, а ты чайку сообрази.

Мы отлично поплавали, бодрые вышли из воды, обсыхали, а Конев тем временем запалил костёр, подвесил над ним кастрюльку с водой.

— А ты в каком психдиспансере на учёте состоишь? — спросил Виктор. — Я почему интересуюсь: девяносто процентов обитателей сумасшедших домов — алкаши.

Хорошая подсказка, хотя и грубая! А я уже мучился оттого, что не мог никак стихотворение докончить. На катере я его сочинил до конца, а начало не получалось. Между тем слово «веник» отлично рифмовалось со словом «шизофреник»!

— Саша! Ты, вообще, Пушкина-то читал? — продолжил Виктор.

Конев старательно подкладывал веточки в костёр. Он сидел на корточках и, чуть усмехаясь, смотрел между нами и костром.

— Саша, а ведь ты и Пушкин тёзки! — вспомнил я.

— Хе! — вдруг выдохнул Виктор, всплеснул руками и звонко шлёпнул ладонями себя по коленям. — Конев в трусах и футболке скачет на лошади из Михайловского в Тригорское! В одной руке бутылка бренди, в другой стакан! «Барин тронулся!» — кричат крестьяне.

— А что Пушкин? Пушкин в целом был прост, — пожав плечами, ответил Конев. — Поэзия его — калька с французской. Лермонтов глубже. Сейчас так, как Пушкин, писать нельзя, поэзия развивается. От простоты своей он и пошёл в архивы собирать материал на Пугачёва. От безысходности.

Виктор помрачнел, уставился в костёр. Действовало это на него.

— Саша, а Чехов? — спросил я. — Чехов как?

— Ну, Чехов. Он, конечно, создал короткий рассказ, ну и что? Так может сейчас каждый — ну и что будет?

Краем глаза я следил за Виктором. Он как успел одеться, так и замер, глядя в костёр.

— А вот есть такой роман, про английского лорда и его слугу, — сказал Конев, — там ничего не происходит. Только лорд и слуга. Они живут и разговаривают. Нам скучно, а сквайры читали и восторгались.

— Сам ты сквайр, — мрачно произнёс Виктор, — вечно пьяный.

Конев замер, тупо глядя в догорающий костёр. Он сидел на корточках, опершись локтями на колени, а подбородком на сцепленные кисти рук. Ноги он поставил на полную ступню. Так можно долго сидеть.

— Лето наступило, — сказал я с выражением, — банщик вяжет веник. И сопит уныло Саша-шизофреник.

У Конева заходили желваки, он поиграл ноздрями, а я продолжил:

— Он сидит и хнычет, смотрит и моргает. Он чего-то хочет, а чего — не знает! Щёки пузырятся, лупают глазищи, и торчат усищи, словно у котищи!

— А-ха-ха! — захохотал Виктор.

Я загордился.

Конев молчал и сопел. Строго глядя в затухающий костёр, сжимал зубы и играл желваками. Было заметно, что он расстроен, сейчас всхлипнет — на то и моральный террор. Виктор предложил сбрить Коневу усы, и мы прикидывали, на кого он будет похож без усов?

Молчал Конев семнадцать минут.