Уйти красиво и с деньгами - Светлана Гончаренко Страница 2

Вот почему манеры Анны Терентьевны, ее светский тон, ее бойкий французский, немного спотыкающийся немецкий и никому не понятный английский считались небольшим, но прочным капиталом Одинцовых.

В остальном их дела шли неважно. Павел Терентьевич в своем страховом обществе жалованье имел не ахти какое, а цены росли. Но главное, росла Лиза! Пока что в зимние месяцы ее выручало коричневое форменное платьице Ольгинской гимназии, а на лето шилось и перешивалось что-нибудь простенькое, холстинковое. Светских удовольствий скромному ребенку, к счастью, не требовалось. Однако года через два на руки семейству должна была свалиться готовая невеста!

Воображая эти неминучие времена, Анна Терентьевна всякий раз теряла покой. Еще бы: Лиза, девушка из прекрасной семьи, воспитанная безупречно…

Безупречно ли?

– Лиза, не горбись! Кисти рук на стол!

Анна Терентьевна наставительно позвякала ложечкой по краю чашки, Лиза лениво выпрямилась.

…девушка, воспитанная безупречно, образованная, красивая – или просто глаза привыкли, а на деле не такая уж красавица? Да нет, все в один голос твердят… или льстят?.. Хорошо, пусть даже не красавица, пусть просто девушка очаровательной наружности – но без средств! Что ее ждет? Глупая унылая служба в прогимназии, на телеграфе? Карьера пишбарышни в пишбюро? Нет, Лиза с ее нравом подобного не стерпит. Тогда жди беды…

– Многие девицы теперь стали чересчур бойки. Готовы буквально на все! Взять хотя бы наш кафешантан… – будто отозвался на мысли сестры Павел Терентьевич, хотя толковал, конечно, что-то свое.

– Павел! О чем ты говоришь! – машинально оборвала его Анна Терентьевна. Она вновь яростно и многозначительно выкатила глаза в сторону Лизы.

– О чем я? Да о случае в Могилеве, о чем же еще. Я полагаю, если цыпочка, которая смотрела бриллианты, в самом деле подавала старику – да пусть и не старику! – авансы, после со своим любовником…

– Что на тебя, Павел, сегодня нашло? Что за темы? Уволь! Я не стану больше слушать такие гадости, – тряхнула головой Анна Терентьевна, и сережки возмущенно качнулись в ее ушах. – У нас тут глушь, дичь, Азия – согласна! Но одно хорошо: никаких ужасов, слава богу, не случается. Умертвий, кровопролитий…

– На прошлой неделе застрелился поручик Шляпин, – подала голос Лиза. – Кровищи было!

– Не путай, пожалуйста! Это несчастный случай, – возразила Анна Терентьевна.

– Вовсе нет. Все знают – и вы, тетя Анюта, тоже! – что Шляпин сам застрелился. Из-за любви к Зосе Пшежецкой. Представляю, как она радовалась.

– Лиза, что ты говоришь! Как можно такому радоваться?

– А почему нет? Когда из-за тебя стреляются? Я бы, например, счастлива была. Конечно, если бы Шляпин выжил и остался на всю жизнь калекой – красиво бледным, с легкой хромотой и черной повязкой на лбу – было бы еще лучше. Моя совесть тогда была бы совершенно спокойна. Но насмерть – тоже чудесно!

– Лиза!

– Вы, тетя Анюта, только для вида возмущаетесь. Вы бы тоже такого хотели, я знаю.

– Чего такого?

– Чтоб из-за вас кто-нибудь застрелился. Например, инженер Бородаев.

– Что за бред!

Подобных дерзостей Анна Терентьевна снести не могла. Она шумно задышала и шлепнула по скатерти смятой салфеткой.

Лиза прикусила язык: сорвалась-таки, хотя намеревалась за обедом вести себя безупречно!

«Безупречно» было любимое теткино слово. Имелось еще одно грозное словцо – «беспрекословно». Саму Анну Терентьевну этими двумя словами можно было описать с головы до ног. Например, именно безупречно она была всегда одета к обеду: восседала за столом не в какой-нибудь блузе-распашонке, а в шелковом платье, в тугом скрипучем корсете, в светлых чулках и с пудреным носом. С самого раннего утра она была безупречно причесана. Это значило, что к собственной седоватой косе она прикрутила другую, тоже свою, но молодую, русую. Обе косы складывались горкой на макушке. Потом Анна Терентьевна вынимала из папильоток и взбивала надо лбом куст мелких кудрей. Точно такую же старомодную прическу носила вдовствующая императрица Мария Федоровна.

Вообще Анна Терентьевна чем-то походила на многих императриц. Она знала это и нарочно даже дома держалась по-царски. Как это делать, она представляла хорошо, потому что в своем институте насмотрелась на августейших особ.

– Кстати, элегантная дама, посетившая ювелира Яновского, была неестественно белокура. Крашеная или в парике, – брезгливо добавил Павел Терентьевич. – О, нравы, нравы!

Он философски прихлебнул чаю, удерживая ложечку в стакане двумя пальцами. Чай оказался таким стылым, что даже глотать его не хотелось.

– Ты, Паня, прав, – вздохнула Анна Терентьевна. – Уж кого-кого, а воров в наше время развелось предостаточно. Сидишь и боишься. Жаль, что Керима нам пришлось отдать в деревню. Славный, верный был пес!

Павел Терентьевич фыркнул:

– Славный? А ты вспомни, как прошлым летом он цапнул за ляжку Пиановича! Бедняга тебе, кажется, стишки нес?

– Да, сочинения Бальмонта, – уточнила Анна Терентьевна. – Бедный Игнатий Феликсович! Он пострадал, а за что? Бальмонт, увы, совсем исписался. Оторвался от натуры, а я этого не люблю.

– Даже если б Бальмонт и не исписался, ему все трын-трава. А наш Игнатий, достойный интеллигентный человек, лишился своих варшавских штанов.

Анна Терентьевна строго заметила:

– Паня, в дамском обществе слово «штаны» неприемлемо!

– А как надо говорить? Порты?

– Лучше вовсе этот предмет одежды не упоминать, особенно при молодых девушках. Это неприлично, нехорошо.

– Почему? Люди ведь носят штаны! Это жизнь. Вот без штанов ходить действительно неприлично.

– Разумеется. Но согласись, разглагольствовать на подобные темы воспитанный человек не станет!

Лиза слушала пикировку отца с теткой вполуха. Они, как всегда, спорили от скуки. Молчать за столом Анна Терентьевна считала неприличным. Одна только Лиза, как девица, должна была помалкивать и приятно улыбаться.

Про улыбку Лиза то и дело забывала. А надо было быть начеку, иначе Анна Терентьевна поймет, что у племянницы что-то на уме, и засадит за рояль или рукоделие. Вот где настоящая пытка! Лизины неуклюжие вышивки, дырявые мережки, бесконечный лиловый чулок с пропущенными петлями стыдливо таились в самом дальнем углу комода – показать такое кому-нибудь было стыдно. Начатая зимой салфетка с фиалками превратилась в тканье Пенелопы, которое не двигалось, кажется, лет двадцать: кривые стежки тетя Анюта неумолимо выстригала и заставляла делать сызнова. Нет, только не пяльцы…

Солнце задело огненным боком соседние крыши, и отец с теткой дружно зевнули. Первым не выдержал Павел Терентьевич:

– Я, Анюта, пожалуй, пойду вздремну. С четверть часа, не более. А вечером в клуб…