Будапештский нуар - Вилмош Кондор Страница 2

Гордон поднялся с кресла. Настенные часы пробили девять. На столе, как всегда, царил безупречный порядок. Слева в стопке аккуратно сложены акты неоконченных дел, посередине стола – исписанный календарь с плотным графиком детектива, а справа – отодвинутая в сторону пишущая машинка. Перед календарем – бронзовая чернильница в стиле модерн, перед ней – перо, наконечники – в отдельной коробочке. Геллерт не раз говорил, что к пишущей машинке он еще кое-как привык, но вот с перьевой ручкой сдружиться ему так и не удалось.

Гордон же не имел ничего против перьевой ручки, хотя считал перо устаревшим, отжившим свой век изобретением. Он положил записную книжку на угол стола и собрался набросать парочку вопросов, как вдруг резко выпрямился. С таким же успехом он может сесть за стол, тем более что он так уже не раз делал, когда приходилось ждать Геллерта. Гордон обошел стол и уселся в кресло, попытался придвинуть его ближе к столу, но что-то мешало. Кресло за что-то зацепилось. Гордон посмотрел вниз и заметил, что кресло зацепилось за незадвинутый ящик стола. Мужчина покачал головой. Вот так дельце! За последние пять лет он довольно хорошо узнал Геллерта, и тот еще ни разу не оставлял ящики открытыми. Напротив, он всегда тщательно закрывал их, а ключ прятал в карман жилета. Гордон продолжал сидеть, задумчиво глядя на выдвинутый ящик. Затем соскользнул на стуле чуть ниже. На дне ящика он увидел досье, без какой-либо пометки, самое обычное полицейское досье, строка для заголовка на титульном листе была оставлена пустой. Из-под него торчал уголок фотографии.

Гордон какое-то время неподвижно просидел в тишине, рассматривая ящик, досье и уголок фотографии. Потом закурил. Выбросил спичку в пепельницу, затянулся и выпустил дым, не отводя глаз от ящика. Положил сигарету на край мраморного блюдца, потянулся к ящику, вытащил его ровно настолько, чтобы можно было приоткрыть обложку. Затем он снова взял сигарету. Затянулся, достал досье из ящика, положил перед собой на стол и открыл. Он не ошибся. Внутри не было ничего, кроме двух фотографий. На верхней была изображена молодая девушка. Она стояла у покрытого скатертью стола на фоне тяжелых занавесок. Выражение ее лица было грустное и дерзкое одновременно. «Нравлюсь тебе? – говорил взгляд девушки. – Знаю, что нравлюсь, я всем нравлюсь».

Гордон склонился над фотографией. На девушке, кроме улыбки, ничего не было. Вот она стоит перед ним, такая легкомысленная, с похотливым и грустным взглядом в светлых глазах, длинноногая, с чересчур полной и округлой грудью, узкими бедрами, темными, слегка вьющимися волосами, спадающими на плечи. Гордон пристально изучал взгляд девушки. Он вдруг понял, что в ее глазах читается не дерзость, а упрямство. Тело у нее безупречное, молодое и гибкое. Но нет, все же не совсем безупречное. Гордон поднял фотографию на уровень глаз, поднес к свету и внимательно осмотрел левую руку девушки. Немного ниже локтевого сгиба темнело родимое пятно. Размером с монетку в два пенгё, не больше.

Гордон отложил первую фотографию и взял вторую, тоже сделанную в студии, но совершенно в другой обстановке. На портрете в камеру смотрела та же девушка. С заколотыми волосами, серьезным выражением лица, на котором не было и следа того упрямства, разве что читалась какая-то грусть. Правильные черты, подчеркнутые брови, светлые глаза. Вторую фотографию можно было даже не рассматривать. И так ясно, что это одна и та же девушка.

Гордон взял обе фотографии, положил их обратно в досье, досье – в ящик. Встал, поправил стул и подошел к окну. Взглянул на город, затем на часы.

Он уже собирался уйти, как вдруг дверь распахнулась. Геллерт решительно вошел в кабинет. Его угрюмое лицо сейчас казалось еще более мрачным. Пиджак был помят, очки едва скрывали синяки под глазами. Каждое движение его исхудалого тела говорило об усталости. Гордон повернулся, чтобы поздороваться, но детектив поднял руку.

– Можете ничего не говорить, – как бы извиняясь, сказал Геллерт. – Знаю, что мы договорились на сегодня, но начальник доктор Ференци вызвал всех к себе.

– Завтра утром поезд с телом премьер-министра прибудет на Восточный вокзал, – кивнул Гордон.

– Честно говоря, мы рассчитывали на то, что он уйдет, особенно с тех пор, как Дарани стал заведовать делами. Правда, я скорее предполагал, что он подаст в отставку, но по сути никакой разницы.

– Разницы никакой, – отозвался Гордон.

– Допустим, план похорон премьер-министра у нас уже был, но все равно еще много чего надо подготовить, – как будто оправдывался Геллерт. – Начальник отдал приказ, чтобы каждый детектив, полицейский и жандарм вышли на службу и обеспечивали поддержание порядка во время траурного шествия на участке от Восточного вокзала до Парламента.

– Министр внутренних дел снимает запрет на массовые собрания? – спросил Гордон.

– С чего бы это?

– А разве траурная процессия и похороны – это не массовое собрание?

– Признайтесь, что шутите. – Геллерт пристально посмотрел на Гордона поверх очков.

– Шучу, – ответил тот. – Не смею вас больше задерживать. Слышали, что Турчани-Шрейбер дал показания в пользу Роны?

– А как же! Даниель – толковый и здравомыслящий парень. Когда не злится…

– Само собой. – Гордон отошел от окна. – Я так понимаю, до похорон нет смысла пытаться с вами связаться.

– Верно. – Геллерт уселся в кресло и задвинул ящик на место.

– Я потом вам позвоню. Доброй ночи!

– В соответствии с постановлением министра внутренних дел и тайного советника витязя Миклоша Козмы сегодня ночью ни один полицейский не сомкнет глаз, – отозвался Геллерт, поставив печатную машинку на календарь. Он вставил бумагу в машинку и, прищурив глаза, принялся что-то печатать. Гордон не понял, была ли это насмешка или ему показалось.

На проспекте Ракоци людей стало значительно меньше. Некоторые бары и ночные заведения уже закрылись, медленно опустели кофейни. Тем не менее Гордон заметил, что полицейских и жандармов на улице стало в разы больше, чем обычно, они ровно выстроились вдоль дорог в преддверии долгой ночи. Проходя мимо кофейни «Балатон», он бросил взгляд на вывеску на двери: «10 октября, в день траура по случаю смерти премьер-министра, кофейня закрыта». Так как Гордон все равно не успел бы выпить кофе, это объявление его мало интересовало, но он обратил внимание на то, что такие же таблички висели на каждом магазине, учреждении и кофейне.

Пустой трамвай пересек площадь Луизы Блахи. К тому времени, как Гордон добрался до редакции газеты «Эшт», в городе все стихло. Вахтер ночной смены весело помахал позднему визитеру. И если причиной его хорошего настроения была не бутыль вина, заныканная в шкафу, то, вероятно, он просто радовался смерти Гёмбёша.

– Вечер добрый, господин репортер! – Вахтер приподнял шапку, а затем, высунувшись из окошка, проводил Гордона взглядом, пока тот не исчез на верхней площадке лестницы.

В редакции, кроме дежурной машинистки, никого не было. С тех пор как Гордон устроился в «Эшт», ночью всегда дежурила Валерия. Как, собственно, и сегодня. Она сидела за столом перед машинкой, из которой торчал лист бумаги, свет лампы отражался от белесых волос, глаз ее не было видно из-за солнцезащитных очков – самого драгоценного, что было у Валерии. Она гордо показывала всем в редакции свое сокровище: очки альпиниста с кожаными шорами по сторонам, подарок, который ей привезла подружка из Швейцарии, из Берна. Только с их помощью она могла читать при свете лампы, кроме того, солнца, как она сама утверждала, уже лет десять не видела.