Трали-вали - Владислав Вишневский Страница 19

Худой, лет шести, сын этой женщины, Генка, маленький, глазастый, лобастый, стоит перед ней, вдали от спасительных дверей кухни, у окна, виновато опустив голову, дергается, морщится от страха перед мелькающими в гневе руками матери. Особенно внимательно следит за руками. Подзатыльники, и брань сыплются на него привычно щедро и почти все, как не крутись, достигают своей цели. К словам матери мальчишка и не прислушивается, за руками её старается следить. Крик и слова – это ерунда, это так себе. Как мама говорит: слону дробина. Опасны ее руки. Особенно сейчас. Вот если б всё происходило в комнате, там было бы лучше – места больше. А на кухне хуже: много разных болючих предметов вокруг, которые запросто могут подвернуться ей под руки.

– Зачем ты это сделал, а? Зачем? – Кричала мать. – Ты знаешь сколько это стоит, а?.. Где я такие деньги возьму? Ты подумал? – женщина опускается на табурет, безвольно свесив руки, качает головой. – Господи, сил моих больше нет терпеть все это…

Сейчас она совсем некрасивая. Волосы растрепались, свисают спутанными прядями. Старый, сколько помнит себя мальчишка, халат на ней небрежно прикрывает её рыхлое белесое тело и повисшие груди без тугого бюстгальтера. Короткие полы халата едва прикрывают некрасиво раздвинутые ноги в старых бабушкиных тапочках. Лицо и руки, которые когда-то, раньше, в детстве, мальчишка с восторгом любил, сегодня, сейчас, опять злые, обжигающие.

– Что молчишь, как придурок? У-у, вылитый папочка, сволочь такая! – опять замахиваясь, вскипает мама. – Чтоб вы сдохли все… – кричит она, затем громко взывает куда-то вверх, в потолок. – Господи, как мне всё это надоело. Навязались на мою бедную голову. А-а-а! – всхлипывая, раскачиваясь на табурете, стонет мама.

Кто – все, мальчик не понимает. Кроме него и матери в квартире больше никого и нет. Правда в его жизни были ещё и бабушка и папа, который «сволочь», как теперь говорит мама. Но бабушки давно уже нет – умерла, а папа почти год назад ушел куда-то. Бросил их, как со знанием дела говорили пацаны во дворе, слинял куда-то, с пониманием уточняют другие, к тёлке другой ушел, молодой, заявляли третьи.

Бабушку он помнил плохо, она умерла когда ему было четыре года. Это было давно. Из того времени он помнил только страшные похороны, и жалобную музыку. Но еще помнил, как она часто гладила его по голове, целовала и успокаивала. Помнил ее мягкий ласковый голос, от которого он быстро почему-то засыпал, и вкусные разные пирожки. Особенно с морковкой. Папу он помнил хорошо в основном по шоколадным конфетам, по шершавой бороде, сильным рукам, запаху табака, пота и бензина. Еще отец иногда катал его в своей машине. Машине такси – папа на ней работал. Мальчик гордился папой и сверкающей лаком папиной машиной, мягкими сидениями, громким сигналом… но в ней его укачивало, и сильно тошнило от резкого запаха бензина. Папа от этого расстраивался. Мама почему-то нервничала, ругалась на папу:

– Не катай его в своей блядовозке, я тебе сказала! – выговаривала она. – Не хватало чтобы и он какой-нибудь заразы от тебя подхватил.

Тогда мальчишка не понимал, что это за название такое у машины, но догадывался, обидное что-то, так как родители сразу после этого начинали громко ссорится. Папа, хлопнув дверью опять неожиданно уезжал на работу, а мама плакала и ругалась на него. Особенно часто плакала и ругалась теперь, когда он так давно уехал на работу… Ещё прошлой осенью, если честно. Но мальчик особенно и не грустил без отца. Хотя раньше, ему даже нравилось, когда поругавшись между собой, родители вдруг принимались демонстрировать свою любовь к нему, жалеть его и даже баловать… Кто сильнее и крепче его любит. Игрушки какие-нибудь покупали, мороженое. От этого ему становилось вначале хорошо, а потом о нем вдруг забывали. Ему становилось грустно. Тогда он убегал во двор, к мальчишкам, в другую интересную жизнь.

Там, во дворе, тоже было не просто, но все по другому. Без тоски и без надрывов. Много места, много детей, много разных машин, много каких-то незнакомых людей… много вокруг всего интересного. А если взять и пройти через длинную и гулкую арку в их доме, правда вонючую, можно было сразу попасть на большую и шумную улицу, в город. Туда Генке строго-настрого было запрещено ходить, но туда бегали все дети, или многие, и даже часто. Там, за углом – такая прелесть, совсем-совсем близко, с утра и до вечера продают в киоске мороженое, разную шипучую вкусную воду с заманчивыми и вкусными названиями «Фанта», «Спрайт», «Кока-Кола», «Пепси»… и большое количество жвачки с красивыми фантиками. Через арку ходят за хлебом и за молоком, и за сигаретами, и пьяной водкой… Если у кого есть деньги. А если нет, как у Генки, например, тогда можно и без денег, просто смотреть на машины и на других людей… Чужих людей, разных, которые ходят туда-сюда, мимо. Как кино по телевизору смотреть. Только кино большое, настоящее, больше самого большого телевизора, интереснее.

– Зачем ты это сделал? Ты слышишь или нет?.. Я тебя или кого спрашиваю? Оглох? – откуда-то из далека доносится срывающийся на крик голос матери.

– А чё он сам… первый… обзывается.

– Кто?

– Пашка, этот.

– И как же это он так тебя обозвал?

– Он… тебя обозвал!

– Меня?.. – опешив, удивленно переспрашивает мама. – И как?

Мальчик в смятенье раздумывает, говорить, не говорить….

– Как, я тебя спрашиваю? – настаивает мама. – Ну?

– Он сказал… он сказал, что… что ты шлюха.

– Что? – мама резко соскакивает со стула. – Что ты сказал?

– Это он сказал.

– А ты повторять, да? Повторять?! Сволочь! Я тебе покажу сейчас, как повторять. – И набрасывается на сына с кулаками. Увертываясь, получив всё же несколько больных затрещин, мальчик находит момент, выскальзывает из кухни, юркнув в коридор, выбегает на лестничную площадку. Ему вслед громко несется: «Лучше не приходи домой, выродок. Прибью! Сволочь! Гадёныш!», и громкие рыдания.

И не приду, обиженно думает про себя мальчик, несясь вниз по сумеречной, пахнущей кошачьим пометом, мочой и какими-то противными лекарствами лестнице, – вот и пусть себе рыдает. Пусть! Порыдает, порыдает и перестанет, злорадно думает он.

Большой двор, из трёх высотных жилых домов и серым бетонным забором, с почему-то угасшей за ним стройкой, радостно встретил Генку ярким летним солнцем. В середине двора громоздились остатки некогда приличной детской площадки, сейчас помятой и разгромленной большими, взрослыми пацанами, загаженной вечно гавкающими и тявкающими собаками всех пород и мастей, туда-сюда нагло рыскающих по площадке и обязательно мокро тыкающихся носом в Генкины ноги, руки, лицо. Генка – маленький, им и прыгать не надо, морщился, отворачивался, нервно махал на них руками. «Ф-фу, пошла-пошла, отсюда, ну!..» А собакам это почему-то нравилось. Виляя хвостами, извиваясь всем телом они отскакивали, приседали, подпрыгивали, обязательно норовя лизнуть прямо в лицо. Генка и реагировать-то не успевал, так это у них быстро и ловко получалось. «Ф-фу!», притворно грозно кричал Генка, прикрывая лицо руками.