Игры марионеток - Марина Юденич Страница 19

— Спаслись вы сами. И вот что. Если хотите сделать мне что— ни— будь приятное, запомните, пожалуйста, что я говорил вам по этому поводу. Душа, на то вам и дана, что бы вы — а не кто-то другой, будь то близкий человек или посторонний — берегли и заботились о ней. И потому, случись какая беда, спасти ее можете только вы сами. И Господь, разумеется. Более — никто.

— Я запомню. Все, что вы говорили мне, я запомню….

— Все, пожалуй, не нужно. Я, знаете ли, так радовался каждой нашей встрече, что становился непозволительно болтлив. Кое-что из этой старческой болтовни, вам лучше забыть.

— Я вряд ли смогу

— Не беспокойтесь об этом. Со временем все лишнее забудется само. И поверьте, вам так будет лучше…. А мне — спокойнее.

Они расстались поздним вечером на перроне маленького вокзала.

Густые лиловые сумерки еще хранили запахи лета, но уже отчетливо звучала в них сдержанная мелодия осени, и осенняя прохлада струилась вдоль длинного состава.

Сегодня это был последний поезд на Париж.

Когда он тронулся, женщина, последний раз крепко обняла старика.

— Вы сказали, что не будете писать, но все же — вот — пусть будет на всякий случай!

Она быстро вложила ему в руку визитную карточку — маленький прямоугольник из плотного картона, и сразу же исчезла в тамбуре, словно испугавшись, что он вздумает вернуть визитку обратно.

Гирлянда огней еще некоторое время струилась во тьме.

Но поезд уходил все дальше.

И скоро сумеречная пелена окончательно скрыла его от тех, кто остался на перроне.

Прошло пять лет, и однажды почта доставила ей увесистый плотный пакет, украшенный эмблемой знаменитого адвокатского дома.

Никак обнаружилась богатая тетушка в Бразилии? И оставила наследство — пошутила она, вскрывая пакет.

Но тетушки в Бразилии не обнаружилось.

«Дорогая госпожа… — обращались к ней известные адвокаты, а вернее одни из старших партнеров дома, чья подпись скрепляла документ. — С глубоким прискорбием извещаем вас о том, что….. числа….. месяца…. года, в городе…… штат…. США скончался…. профессор… д-р. Лев М. Штейнбах.

Согласно завещанию покойного, составленного…. направляем вам рукопись неоконченного литературного произведения… без названия…. на русском языке…. на…. страницах.

Согласно завещательной воле…. данное произведение передается вам безвозмездно…. без права публикации…. или тиражирования любым другим способом….

Примите еще раз….

С наилучшими пожеланиями.…»

Далее следовало еще одно письмо, написанное от руки и по-русски.

Сердце женщины тоскливо сжалось.

Почерк был ей знаком.

Открытка с видом старинного отеля в Нормандии, на обороте которой этим же почерком было написано всего несколько строк, три года бережно хранилась в ее бумагах.

Иногда, в минуты душевного ненастья, она перечитывала скупые строчки, хотя, разумеется, давно знала их наизусть.

И боль отступала.

Конечно, она, как никто другой, понимала, что это происходит вследствие обычного самовнушения, но все равно берегла открытку.

И перечитывала, когда на душе было особенно скверно.

Теперь у нее было еще одно его письмо.

Последнее.

Он писал:

«Дорогое дитя!

Должен теперь признать, извечная истина о том, что старость мудрее…, и так далее.….. — не вижу необходимости приводить ее полностью — была блестяще опровергнута вами в тот вечер, когда я провожал вас в Париж.

Вы едва ли не насильно вложили мне в руку вашу карточку с московским адресом, и промолвили, убегая: «На всякий случай!»

Теперь, похоже, этот случай наступил, и я признателен вам за тот внезапный душевный порыв, ибо, благодаря ему, могу теперь писать вам.

А мне представляется сейчас, что это важно.

Случилось так, что вы оказались единственной живой душой на всем белом свете — душой прекрасной: отзывчивой и чуткой — которая связывается меня с Россией.

Мне трудно описать словами то, что сделали вы для меня, какое замечательное чувство вернули моей душе.

Любовь к этой стране?

Чувство малой Родины?

Все — верно по сути, но слишком уж высокопарно, а менее всего хочется сейчас фанфар.

Скажу просто, теперь я внимательно и с большим волнением слежу за тем, что происходит в России, и многому радуюсь.

Кое-что, однако, вселяет в меня тревогу.

Что именно?

Ответить на этот вопрос, как ни странно, мне очень трудно, а, пожалуй, что и невозможно.

И не пытайтесь сами искать ответ.

Вы молоды, а молодость имеет склонность оперировать исключительно событиями дня сегодняшнего.

В данном случае это может привести к искаженным, ошибочным выводам, а мне бы этого не хотелось.

Простите, что выражаюсь так путано, но множество обязательств, данных мною за долгую жизнь людям, организациям и целым правительствам, но, главное — Создателю и самому себе, не позволяют объясниться откровенно.

Пришлось бы сообщить много того, о чем говорить я не вправе.

Долго и мучительно размышлял над этой проблемой, и не придумал ничего лучшего, как завещать вам некоторую часть своих записок.

Я начал писать это — никак не могу найти подходящего слова, ибо это — не роман, не повесть, не сказание, и уж — ни в коем случае! — не научный или исторический документ, потому называю просто записками.

Так вот, я начал писать их очень давно, сразу же после того как был заключен в цитадель «Анэнербе», которая, собственно, и навеяла образ рыцарского замка, но так и не дописал до конца.

Хотя возвращался на протяжении всей жизни.

Судьба записок теперь определена мною окончательно — они скоро отправятся в камин, который жгу в эти дни беспрестанно, потому что привожу в порядок свой архив, и большая часть его — увы! — должна быть предана огню.

Я тщательно выбирал те несколько страниц, которые доставят вам после моей смерти. Однако, не следует воспринимать все, что изложено там, буквально, равно, как и проводить прямые исторические параллели.

И все же…

Я завещаю вам именно эти страницы, хотя, возможно, несколько забегаю вперед.

Что делать!

Время мое истекает стремительно. Больше медлить нельзя.