Судьбе наперекор - Лилия Лукина Страница 18

Ильинична стиснула зубы и ее глаза яростно блеснули.

Да, картина вырисовывалась безрадостная. По заведенным Костровой порядкам каждый день в обед все работники архива должны были собираться в конференц-зале, откуда убрали кресла и, составив вместе несколько столов, накрыли их клеенкой и поставили вокруг стулья. В пять минут второго все должны были быть на месте, а отпускала их Инна Ивановна без пяти минут два. Для того чтобы пропустить это мероприятие, у человека должны были быть очень веские основания, причем, насколько они уважительные, решала сама Кострова, потому что нужно было прийти к ней и отпроситься.

— Понимаете, Елена Васильевна, сама она сидит в кабинете, как паук в центре паутины, а Курица и Мухомор, как мы их прозвали, снуют по зданию и, где что услышат, сообщают ей. А ведь все мы живые люди: у кого с мужем проблемы, у кого с детьми или со свекровью... Привыкли за столько-то лет и радостями и горестями делиться. Ну, пусть даже помочь никто не сможет, так хоть посочувствуют искренне. А с началом этих чаепитий все наши проблемы она стала публично обсуждать и комментировать, да с такой издевкой, что... Просто садистка какая-то! Удовольствие ей доставляет, что она может человека унизить, размазать, как кашу по столу. Ей такое понятие, как человеческое достоинство, ненавистно. Ну и перестали мы вообще о чём-то на работе разговаривать, только по делу. А она злится. Тогда она новое издевательство придумала: вызовет кого-нибудь и заставляет в приемной ждать часами.

— Ну, это, я думаю, не самое страшное испытание,— возразила я.

— Да? А вы знаете, что приемная три на три метра? А вы когда-нибудь пробовали просидеть несколько часов рядом с женщиной, которая не моется, ну, может, если не месяцами, так неделями точно, и при этом воняет потом так, что глаза щиплет. Правда, Мухомору это даже нравится, они свои отношения и не скрывают особо.

— Это Курицына что ли?

— Она самая. Окно приемной как раз на ворота и вход в архив выходит, так она от него не отлипает. Кто за кем пришел или приехал, кто кого встречает, во что одет и что в руках держит. Мразь... — выдохнула Федорова, видимо, чем-то эта вонючка ее сильно подвела.

— А вы не пробовали жаловаться? Написали бы коллективное письмо...

— А мы с этого начали, только попало оно в тот самый кабинет, где нашего бывшего директора мордовали. Ей дали его прочитать, а она нам после объяснила, что о нас думает, да в таких выражениях, что вспомнить стыдно. Мы потом стороной узнали, что она, Мухомор и. Курица в женской колонии работали, и был там страшный скандал года три назад, после которого их оттуда, да и вообще из органов, убрали якобы по состоянию здоровья. Но связи у них, видимо, какие-то сохранились, потому что чувствуют они себя очень вольготно.

— В смысле? -не поняла я.

— А в том самом смысле, что раньше получить разрешение на работу с архивными документами было достаточно сложно, а сейчас с их легкой руки там проходной двор. Придут, заглянут к ней, пошушукаются — и пожалуйста. А когда дела возвращают, там то одного, то другого документа нет. Мы ей об этом сказали, а она нам: вы сами этими документами и торгуете. Вот и все.

— Да уж,-— протянула я.— Ничего себе история.

— Скажите, Елена Васильевна, а Ирочка — это такая девочка милая, сероглазенькая?

— Да, Анна Ильинична, а что? — насторожилась я.

— Понимаете, склонности у Костровой несколько... — она замялась,— нестандартные для женщины.

— То есть? — я похолодела.

— То и есть. Любит она к себе в кабинет молодых женщин приглашать. Но, правда, только тех, кому уже восемнадцать исполнилось,— Федорова передернулась от отвращения.— Для дружеской беседы якобы,— с издевкой добавила она.— Они потом плакали и рассказывали, что она их то по голове погладит, то по попке, то по груди и смотрит при этом масляными глазами. Видимо, подругу себе новую ищет, Курица ей, наверное, уже надоела.

Раньше-то они то и дело целовались и мурлыкали, а последнее время что-то охладели друг к другу.

— Так что?— удивилась я.—Эта многостаночница и с ней, и с Мухомором?

— Действительно, правильно вы ее назвали, именно многостаночница, потому что во весь голос еще и о своей необыкновенной любви к мужу кричит.

— Интересно, а он догадывается о такой многогранной деятельности своей жены?

— Нет, конечно. Видела я его как-то издалека, когда он за ней приезжал. Обыкновенный нормальный мужик,— пожала плечами Федорова.

— Ну, спасибо вам за рассказ, Анна Ильинична. Честно скажу, всего, чего угодно, я ожидала, но чтобы такое! Теперь буду думать, как оттуда Ирочку вытаскивать, не место ей там. Совсем не место. А где там конференц-зал находится?

— На первом этаже. Как войдете, слева — будка с вахтером, точнее, вахтершей, а сразу за ней по левой стене двустворчатые двери — это и есть бывший конференц-зал. Таблички там нет, да вы не перепутаете. Перед вами будет вертушка, а напротив дверей конференц-зала — дверь на лестницу,— подробно объяснила мне она.

Я посмотрела на часы — вообще-то, если поторопиться, я могла еще успеть к концу их чаепития, потому что ждать шести часов я не могла, ведь в пять за мной обещал зайти Чаров. Я так гнала машину к областному архиву, что приехала даже на пять минут раньше, и в голове у меня все время вертелась единственная мысль: слава богу, что Ирочке еще нет восемнадцати лет. Уже не торопясь, я вышла из машины. Около ворот, ведущих во двор архива, сидела интеллигентного вида пожилая женщина в платочке и темных очках и торговала жареным арахисом, заранее расфасованным в маленькие бумажные кулечки. Орешки выглядели так привлекательно, что я не выдержала и купила — они оказались не только симпатичными, но и необыкновенно вкусными. Я улыбнулась продавщице, и она улыбнулась мне в ответ:

— Кушайте на здоровье.

Что-то знакомое послышалось мне в ее голосе, и я присмотрелась повнимательнее. Да, я ее определенно где-то раньше видела, только где? А, неважно! Да сколько сейчас таких, как она, старающихся хоть как-то подработать к своей нищенской пенсии! Вот они, сгорая от стыда, кто бутылки собирает, кто подъезды моет, кто семечками торгует, и стараются при этом одеться так, чтобы, не дай бог, знакомые, если увидят, не узнали. И мои мысли тут же переключились на вещи, волновавшие меня гораздо сильнее.

Внутри архива я быстро сориентировалась и поняла, что успела,—за неплотно прикрытыми двустворчатыми дверями раздавался шум отодвигаемых стульев, женские голоса и чей-то плач. Двери открылись, и выплыла Кострова. Я никогда раньше ее не видела, но сразу же поняла, что это может быть только она: невысокая, коренастая, коротконогая, ширококостная крашеная брюнетка, с грубым обрюзгшим лицом, презрительной складкой около вульгарно накрашенного ярко-красной помадой рта, больше напоминавшего пасть, и тяжелым взглядом черных навыкате глаз, сейчас довольно блестевших,— это была настоящая бандерша. А за ней, как почетный эскорт, шел маленький плюгавый худой мужичонка, весь какой-то рыжий — что волосы, что глаза, и даже кожа лица напоминала цветом перепелиное яйцо, и баба, именно баба, а не женщина, одетая в дешевый самопальный костюм, вся какая-то масляная, лоснящаяся, от которой даже до меня дошла вонь давно немытого тела. Кострова приостановилась и уставилась на меня, и я ей улыбнулась,— я тоже неплохо умею показать зубы, когда надо. Эти трое удалились в сторону лестницы, и только после этого из дверей стали выходить женщины в жутких, грязно-серо-синих рабочих халатах. Их понурый вид говорил сам за себя, и я окончательно взбесилась. Наконец показалась Ирочка.