Нью-Йоркские тайны - Вильям Кобб Страница 17

— Давай звонкое! — говорит женщина. "Звонким" называются здесь деньги.

Кредита не существует. Сентиментальность — здесь понятие чуждое. Нет денег — нет и супа. Любимые клиенты получают, кроме супа, кость и улыбку, "о тоже после "звонкого".

За цент — одну ложку. За два цента — три ложки. Это тариф. Большая уступка делается оптовым покупателям. Три ложки составляют почти литр.

При желании вы можете очистить посуду до блеска. К чему ложная деликатность? Пальцы, язык — все годится! И надо торопиться, потому что сосед ждет посуду и не очень жаждет, чтоб ее осушали так тщательно…

После супа — надо выпить рюмочку чего–нибудь. Специальный напиток — терпентинная водка. Что это такое? Сейчас узнаете. Денатурат с перцем и с запахом минерального масла! Дна цента за кружку. Трое пьют в складчину одну: каждый — поровну.

Теперь надо покурить. По получении "звонкого", один из "официантов" берет глиняную трубку, цвет которой свидетельствует о долговременной службе. Чубук обкусан множеством зубов. "Официант" набивает трубку, придерживает отверстие грязным пальцем для более точной меры, потом сам закуривает, выпускает струю дыма и передает трубку изнывающему от нетерпения клиенту.

Отходить от прилавка во время обслуживания запрещено. Иначе какая гарантия сохранности посуды, кружек или трубок?

А клиенты? Можно ли описывать то, что не имеет ни формы, ни цвета? Эти физиономии ужасны, оживлены ли они глупым смехом животной беспечности, или несут на себе отпечаток горя.

Одна лишь яркая черта — ненасытное желание, алчность. Все эти несчастные едят, как правило, один раз в день. Да еще как едят! Те, которые не приходят в суповое заведение, питаются луком, как те рабы, которые когда–то построили пирамиды.

Одежду описать нельзя. Это почти нагота, на которую наброшены лохмотья. Один нашел кусок старого войлочного ковра и прорезал в нем дырку для головы. Другой украл в гавани дырявый мешок — и устроил себе тунику, на которой можно прочитать черные буквы; "Coal Warehouse, No 178".

Среди этих жалких подобий человеческих существ бродят два человека…

Эдвард Лонгсворд оторопело смотрит на этот мир, который его ужасает… Дан Йорк изучает его.

— Уйдем! — шепчет Эдвард.

— Рано! Нам остается еще три часа до рассвета.

И наклоняется над пьяным, который пытается уцепиться за стену ногтями, чтоб встать.

— Позвольте узнать, сударь, — спрашивает он его с самой изысканной вежливостью, — где переулок Убийцы?

Тот смотрит на него.

— Вы разве не знаете?.. — спрашивает он, силясь удержать равновесие… — Стало быть, вы не там живете?

— Там, — говорит Дан, — но я заблудился…

— Вот что! Это потому, что много выпили! Ну, пойдем, я добрый малый… я тебя проведу!

Дан ставит на ноги своего проводника. Все трое направляются к переулку. Откуда происходит это зловещее название "Переулок Убийцы?" Никто точно не знает. Что там совершилось преступление, вот в этом можно не сомневаться.

Но какая из этих улиц не имеет права на такую же известность? Тут нет ни одного уголка, который не был бы обагрен кровью. Пять Углов не могли обойтись без переулка Убийцы. Длина его — шестьдесят метров. В ширину — не будет и двух.

Он прям как клинок стилета. Он темен как могила. Над крышами не видно даже кусочка неба. Одно из двух строений, вдоль которых тянется переулок, предназначено было раньше для производства сахара, другое было пивоварней. Это было уже очень давно. Явились спекулянты и решили, что для такого города нищих нужно нечто вроде караван–сарая, дворца нищеты. Его называют теперь "Золотая пещера", потому что в недрах этого мрачного притона, нищие находят высшее

сокровище — сон и, как знать, — иногда и светлые грезы. Дан Йорк и Эдвард следовали за пьянчугой. Тот шел почти прямо, хватаясь руками за обе стены. Он остановился около правого строения. Что–то черное выделялось на фоне стены. Это была дверь из плохо сколоченных досок.

Проводник постучал. Три удара. На уровне лиц пришедших открылась форточка и показалась голова; рядом с ней — рука с фонарем.

— Окаянная собака! — раздался скрежещущий голос. — Это опять ты? У тебя нет ни цента! Ступай спать в воду!

Пьяный пробормотал несколько умоляющих слов. Дан Йорк подошел и стал рядом с ним..

— Откройте! — сказал он отрывистым голосом.

Дан — вечный странник. Его знали и в "Золотой пещере" точно так же, как во "Флоренции" или "Рице".

— Впустите этого беднягу! — сказал поэт.

И он вложил в руку хозяина притона деньги. Тот немедленно исполнил его приказание. Пьяный побрел в глубь помещения.

— Этот джентльмен со мной! — сказал Йорк. Эдвард вошел за ним.

Хозяин больше не интересовался ими и ушел на свой сторожевой пост: он лежал поперек двери, прислушиваясь и наблюдая. Спал он днем. Четыре коптящие лампы, прикрепленные к стенам освещали "Золотую пещеру". Это был большой четырехугольный зал с очень низким потолком. В целях экономии места над домом было надстроено бесчисленное множество этажей. Нездоровая сырость носилась в воздухе, стены были покрыты пятнами плесени. Пола не было: твердая земля и на ней сотня человеческих существ, спавших в разных положениях, как попало; сперва каждый старается устроить себе удобное место, но потом, уже во сне, все понемногу сдвигаются и составляют сплошную массу лохмотьев.

Лохмотья замерли, скованные мертвым сном их хозяев. При бледном свете ламп глаз видит темно–серую массу, на фоне которой четко выделяются лохмотья ярких цветов. Это угол негров. Тут, как и везде, расы, отделялись одна от другой, по крайней мере настолько, насколько позволяла теснота помещения.

Изредка среди тяжелого храпа раздавался стон, жалобный, сдерживаемый. Это больные. Они подавляют свои стоны из боязни быть изгнанными; Чтоб провести ночь в этой вонючей трущобе, рассаднике эпидемии и всякой грязи, нужно заплатить два цента.

Ужаснее всего то, что здесь были и женщины, державшие на руках детей, поникших от усталости. Содрогаясь от ужаса и отвращения, Дан Йорк и Лонгсворд смотрели на эту печальную картину.

Вдруг послышался стук в дверь. Форточка снова открылась. После обмена положенными фразами открылась и дверь. Человек атлетического сложения, впрочем, скорее напоминающий гориллу, с низким лбом и глазами, как будто пробуравленными на плоском лице, вошел первым.

За ним вошли двое юношей, таких бледных, что казалось непонятным, как они держались на ногах. Через плечо у каждого висела на перевязи скрипка.

— Где ты подобрал их, мистер Кломп? — спросил хозяин, оглядывая вошедших, которые тряслись от ужаса и холода…

— Там, на улице… Они умирают с голоду!,.. Дай им по куску хлеба… Я плачу.

— Разве ты стал покровителем детей?

Тот, которого назвали Кломпом, криво усмехнулся и подмигнул своему собеседнику. Хозяин понял, что за этим благодеянием должно было скрываться какое–нибудь хитрое намерение.