Роман с Блоком - Никита Филатов Страница 17

— Милости прошу, Александр Александрович, к моему шалашу! — Штейнберг, который успел уже водвориться в одном из углов, счастлив был разделить свое ложе со знаменитым поэтом.

Из имущества у него имелись потертая шуба и саквояж. Блок прибавил к этому свою солдатскую шинель и вещевой мешок, после чего товарищи по сегодняшнему несчастью уселись на край общей койки и закурили:

— Ну, рассказывайте, Арон, как у вас тут и что…

За время, прошедшее с раннего кипятка до появления Блока, у Штейнберга уже составился обширный круг знакомств. По его словам, как «старожила» камеры, находившегося здесь со вчерашнего вечера, среди ее обитателей попадались люди самые разные — от генерала до пьяного извозчика, от профессорского сына, ценителя новейших муз, до совершенно неграмотного крестьянина, отличавшегося только непревзойденным умением сквернословить. Сидели тут и спекулянты, и взяточники, и убийцы, и убежденные социалисты-революционеры, и просто случайные, ни в чем не повинные люди — мастеровые с рабочих окраин, матросы военного флота и обыватели.

— Не верится все-таки что они даже до вас добрались…

— Ничего удивительного, достаточно вспомнить хотя бы Андре Шенье, — пожал плечами Блок, имея в виду знаменитого французского поэта, который окончил свой жизненный путь на гильотине.

…Между тем народ в камере все прибывал. Приходили одиночки, как и Блок, направляемые сюда снизу разными следователями. Появлялись и небольшие новые партии, переведенные из разных других мест заключения для дальнейших допросов, — и почти сразу же становилось понятно, что среди тех и других есть и такие, кто отсюда мог быть отправлен прямо на казнь.

Камера гудела, как улей. По образному выражению Штейнберга, тут все были и знакомы и незнакомы друг с другом. Во всяком случае, одно каждый верно знал о каждом — что нет тут никого, кто согласился бы остаться в тюрьме добровольно хотя бы одну лишнюю минуту. Это всех как-то уравнивало и стирало различия умственного уровня, привычек прошлого, все различия возможного будущего. Как сказал тот же Штейнберг, все арестанты приведены были к какому-то общему знаменателю — и отставной жандармский генерал, и молодой анархист, который заступился на рынке за бабу, которую обижали милиционеры.

Одна только ночь, проведенная в этой совершенно особой и ни с чем не сравнимой атмосфере, в которой причудливо сплетались предсмертная тоска и робкая надежда, удалая беспечность и тяжелые сны, ужас перед неизвестностью и светлые воспоминания, — даже единственная такая ночь уже делала обитателя камеры старожилом. Одной такой ночи достаточно было, чтобы на все лица легла мрачная тень, чтобы во всех взорах загорелось одно и то же страстное желание — поскорее выбраться вон отсюда, подальше, подальше, на волю!

Александр Блок и Арон Штейнберг еще немного поговорили об общих знакомых, поспорили о политической ситуации в мире и обсудили последние слухи по поводу положения на фронтах — с какой-то лихорадочной поспешностью выкуривая при этом папиросу за папиросой. После чего поэт с благодарностью принял предложение интеллигентного Штейберга немного подремать, чтобы прийти в себя после ночи в приемной у следователя. Он вытянулся во весь свой немалый рост на их общей койке и почти сразу же провалился в глубокий сон.

…Проснулся Блок примерно через полтора часа и еще некоторое время, не открывая глаз, лежал на койке. Потом все-таки встал, оправился и, по возможности, привел себя в порядок.

— Александр Александрович, присоединяйтесь к нам! — позвал поэта Штейнберг.

Арон сидел за столом, накрытым вместо скатерти старым выпуском большевистской газеты «Северная Коммуна», в компании трех или четырех мужчин, не походивших ни на активных белогвардейцев, ни на представителей уголовного мира. Блок учтиво поблагодарил его, поздоровался за руку с остальными, достал очередную папиросу и подсел к столу, за которым действительно обосновались политические арестанты.

— Вы и вправду Александр Блок? Тот самый?

— Да.

— Не может быть! Не может быть… — сокрушенно покачал головою немолодой уже человек в матросской форме. Как оказалось, он несколько лет просидел в тюрьмах дореволюционных и успел уже, как видно, познакомиться с тюрьмами революционными:

— Впрочем, отчего же? Все может быть… — возразил он тотчас же сам себе, — только, знаете, это факт не только биографический, но и исторический!

Матрос не скрывал принадлежности к левым эсерам и сам, как выяснилось, был немного литератором — изучал историю революционного движения среди моряков на Черноморском флоте, и даже кое-какие результаты своих исследований успел напечатать.

— Но позвольте, однако, товарищ… — спросил рабочий средних лет, — Ведь это же вы, значит, сочинили поэму «Двенадцать»?

— Да, сочинил, — не стал отказываться Блок.

— А это вещь, значит, какая — революционная или контрреволюционная?

— Думаю, что революционная.

— Тогда как же революционная власть, значит, может товарища Блока сажать на Гороховую?

— А вы-то сами, товарищ, революционер или контрреволюционер? — вмешался Штейнберг, отвечая вместо Блока на вопрос вопросом.

— Ну, уж вы меня, значит, не обижайте, товарищ… и без того обидно.

— То-то! — сказал Арон Штейнберг и подмигнул окружающим.

Почти все за столом засмеялись.

Весть о том, что среди арестантов находится известный писатель Александр Блок, уже успела облететь камеру, и вокруг «политического» стола постепенно собралась целая куча народу. Не все они знали о нем раньше, хотя бы понаслышке, многие только слышали о нем, и уже совсем немногие читали его стихи, но взглянуть на поэта, как на диковинное животное или на редкую птицу, хотел почти каждый.

Моряк начал тем временем объяснять, почему он даже рад видеть Блока здесь:

— Писатели все должны видеть своими глазами. Кто сможет сказать, что пережил русскую революцию, если сам ни разу не побывал на допросе в Чека? Вот теперь вы и с этой стороны увидели дело.

— Но с этой стороны я никогда не хотел видеть революцию, — возразил Блок.

— Значит, вас интересует только парадная сторона?

— Нет, меня по-настоящему интересует не парад, — снова возразил Блок, — меня интересует настоящая правда происходящих событий… а здесь она разве есть, эта правда?

За разговорами пришел час обеда, и все разбрелись к своим койкам, составлять «пятерки». Дело в том, что обед арестованные получали не каждый в отдельности, а сразу на пять человек в одной большой деревянной миске. Так что, по ироничному замечанию все того же неунывающего Штейнберга, здесь приходилось отказываться от «буржуазных» привычек.

— А вы будете обедать, Арон? — спросил Блок. В поэте, только что узнавшем про такие порядки, привычная брезгливость боролась с сильным голодом.

— Да, я думаю, как и все.

— А знаете, Арон, было бы хорошо обедать с этими товарищами, — вздохнул печально Блок, — они все какие-то… чистые.