Игры марионеток - Марина Юденич Страница 15

За это я прощаю ему все остальное.»

«7 октября 1993.

Все кончилось. Все позади.

Мы победили, но радости нет.

И ничего нет.

Пусто в душе.

В душе моей гуляют холодные сквозняки, как в пустой, разоренной квартире, которую хозяева покидали в страшной спешке, оставив двери нараспашку.

Если бы это словосочетание — страшное, в своей потрясающей точности — не придумал Бунин, я бы написала сейчас, окаянные были дни.

Впрочем, я и так это написала.

Другое дело, что не стоит, наверное, слишком часто произносить их публично. Но ведь все время тащат куда-то выступать, а слов больше нет, и главное — сил нет.

Что говорить?

Ночью, едва вырвавшись из «Останкино» — там был такой ад! И понес же меня черт, в прямой эфир, за полчаса до штурма! — помчалась на Яму (, там, ораторствуя, едва не сорвала голос, а душа рвалась за Стенку (.

Г. должен был быть там, а я должна была быть рядом с ним.

Но там его не было.

Металась, обезумев по темным, пустым коридорам.

Жутко ночью в Кремле.

Почему-то поняла это только тогда — раньше не замечала.

В. приехал деловитый, подтянутый: «Государственный переворот? И кто кого переворачивает?» Откуда только брал силы шутить?

Спасибо ему, загрузил работой так, что ни на какие треволнения сил просто не осталось.

Г. появился утром.

Бледный.

Лицо неживое.

Пергаментное, желтое, страшное.

— Где ты был?

(Каюсь, забыла про приличия, но он даже не заметил)

Молился.

В. не сдержался:

— Ну вот, вашими молитвами….

Танки уже стояли на мосту….»

«11 ноября 1993

Утром села писать заявление об отставке.

Впрочем, что это я?

Отставка — удел великих, я просто клерк, правда, кремлевский, но сути это не меняет.

Оказалось, что заявление — не такая простая бумажка, как, на первый взгляд, кажется.

Что писать?

Из-за чего собственного увольняюсь?

По собственному желанию? — Нет у меня такого желания!

Нет, и все тут!

Судите!

Казните!

Тогда — что же?

По причине отставки любимого человека?

А где он, любимый человек?

Скрылся за железобетонной спиной своей постылой В. П.? Она, тупая, деревенская клуша, теперь рада.

Чему радуется, дура?

Он же умирает сейчас. Тихо, осознанно умирает, я — то знаю.

Однажды я спросила у его лучшего друга.

Сидели у меня на кухне, разговор, под коньяк струился теплый, душевный.

Г. вышел поговорить по телефону.

Я — не иначе, коньяк ударил в голову! — вдруг дерзнула:

— Скажи, у него раньше были женщины? Ну, не просто женщины, а, понимаешь…

— Понимаю. Нет, женщин не было. Он всю жизнь любит одну— единственную. Знаешь, как ее зовут?

— Скажи! — Губы меня не слушались, так стало вдруг страшно и горько.

— Власть.

Лучший друг невесело усмехнулся, а я, с той поры, возненавидела его люто.

Г. долго недоумевал, какая кошка пробежала вдруг между нами?

Теперь, Она, единственная ему изменила.

Сможет он пережить это? Не уверена.

Но В. П. этого понять не в состоянии. Она торжествует, и как попугай, заученно бубнит в телефонную трубку.

— Плохо себя чувствует. Спит. Будить не велел ни для кого. До свиданья!

Впрочем, на каком таком основании я пишу о ней «постылая»?!

Мало ли, что он говорил когда-то?

Вот ведь, плохо ему теперь. Белый свет не мил.

И укрылся он от всего белого света за ее спиной, не за моей.

Но смириться с этим я не могу.

И тысячный раз перебираю в уме сотни имен и фамилий, размышляя, кто бы еще мог позвонить Г. и кому, возможно, повезет побить брешь в круговой обороне железобетонной В. П.

За этим занятием меня застает не кто иной, как сам В., неожиданно появляясь на пороге кабинета.

Честь — не по чину.

Мог бы вызвать.

— Я хочу, чтобы вы встретились с Д.

— А он хочет? — Не удержалась. Вышло как-то глупо, по-хамски. Но он стерпел.

— Я доложу. Не думаю, что он откажет.

— Я ничего не буду для себя просить.

— Не сомневаюсь. Главное, не вздумайте просить за…. — В. неожиданно замялся. — Словом, вам ясно, я полагаю. Вопрос решен и обсуждению не подлежит.

— И что же я ему скажу?

— Говорить будет он. Вернее, предлагать. Вам нужно просто согласится.

Еду домой.

Возвращаюсь непривычно рано, еще светло, и я глазею по сторонам.

Похоже на прифронтовой город.

Опаленные стены, черные глазницы окон.

Там, внутри гуляет теперь ветер, я знаю.

Тот же ветер гуляет в моей душе.»

Некоторое время она молчала.

А потом, заговорила, обращаясь к безмолвному пространству казенного дома.

Но ведь он выжил! — сказала она громко, словно ожидая, что ей возразят. — Он выжил. И, судя по всему, научился жить по-другому….

Дом молчал.

И женщина снова взялась за письмо.