Бес в ребро - Георгий Вайнер Страница 14

— Ну да, конечно, — кивнула я. — С Ларионовым ему особенно повезло…

— Конечно, повезло, — сразу согласился Жигунов. — Оба-двое виноваты. Ларионов даже виноватее, поскольку никто не видел, как Шкурдюк плюнул в него.

— А третий из них тоже не видел? — спросила я на всякий случай. — Он-то что говорит?

— Григорий Николаевич Поручиков всегда видит и говорит то же, что и Чагин, — вздохнул Сашка.

— Это почему? Друзья до гроба?

— Да ладно — «друзья»! — передразнил Жигунов. — Таких друзей за ухо — и в музей! Поручиков работает у чагинского тестя… у Барабанова…

— Это какой Барабанов — начальник «Главзеленстроя»?

— Вот именно! Поручиков — начальник юридического отдела у всесильного Барабанова…

— А почему же он такой всесильный, Барабанов?

— А потому, что Иван Константиныч дачные участки намечает к отводу и строит домики на них. А сейчас все хотят после работы тишины, пейзанского покоя. Так что дружба с Барабановым — до-о-орого стоит!

— Н-да-те-с! — протянула я растерянно. — Как же понимать, Сашка, все это? До правды не докричаться, что ли? Как ты говоришь: «всё схвачено»? Перекрыли они все звонками, банями, дачами? Можно по улицам бегать, людям в лицо плевать, бутылками по голове стучать?

— Всё? — спросил он терпеливо, и лицо его выражало печаль по поводу моей глупости. — Ты все сказала? Теперь я. В твоих слезных криках — гнев по поводу бессилия милиции или паче того — подумать страшно — коррумпированности нашей, постоянной зависимости от барабановско-чагинской мафии. Так?

— Ну, вроде этого…

— А это не так! Возможности у этих подонков действительно большие. Но все силы они приложили как раз для того, чтобы дело замять. Не нужен им скандал! А Ларионов вопил как оглашенный, что они-де оскорбили его человеческое достоинство. Да одной тонкости не учел: закон — я повторяю, закон! — на стороне Шкурдюка и Чагина.

— Как это может быть?!

— Очень даже просто! То, что он их избил и раскрошил витрину, — безусловный факт. А свидетельствам о причине драки мы не располагаем, кроме показаний трех потерпевших и неубедительных возражений их обидчика…

— Значит, закон применен неправильно, — не согласилась я. — Вот ты мне скажи, Саш, какое у тебя личное отношение к этой истории? Ну, не должностное, а человеческое?

Жигунов снова рубанул ладонь в ладонь:

— Предполагается, что у меня такого раздвоения быть не может. Но тебе по старой дружбе скажу. Как профессионал я с самого начала видел, что дело это для Ларионова безнадежное…

— А как человек?

— Как человек-профессионал я хотел прекратить это дело дозволенными законом способами. Оштрафовали всех — и большой привет!

— Но ведь это было бы несправедливо!

— Опять двадцать пять! Вот и Ларионов, сидя передо мной на твоем стуле, вопил, что жизнь свою положит, коли понадобится, но докажет этим прохвостам: плевать людям в лицо нельзя!

— А ты с этим не согласен?

— Я? Согласен. И начальник отделения согласен. Поэтому он посмотрел, послушал и передал дело в прокуратуру.

— Почему?

— Потому что ущучивать Ларионова он не хотел, но и вязаться с этой гопой никак в его планы не входит… Прокуратура — орган надзирающий, там пускай по справедливости и расследуют все…

— Ясно, Саша, — кивнула я, помолчала, подумала, потом спросила: — А ты сам не можешь разобраться, с этим делом?

Жигунов покачал головой;

— Нет, Ирэн, ты меня об этом не проси. У нас частных детективов нет. А у меня и так кафтан прожженный — два неснятых выговора за своеволие на мне болтаются…

Сочувственно посмотрел на меня и подчеркнуто неофициальным тоном предложил:

— Хочешь — разбирайся сама. Что смогу, подскажу. Как говорится, ищите, женщина…

* * *

Лифт не работал. Горела красная лампочка светового табло, а вызывная кнопка не залипала. Металлически грохотали где-то высоко надо мной в гулком пенале шахты. Бедный Старик! Нигде так часто не ломается лифт, как в его подъезде.

Шла по сумрачной лестнице на пятый этаж, часто, с отвращением вдыхала стоялый, пыльный воздух, пропахший навсегда мусорными ведрами и мокрыми тряпками. Да и сумка тяжело оттягивала руку. Тяжесть сумки с продуктами была мелким оправданием — со своими невеселыми делами я постыдно запустила деда. Забыла о нем. Дед был всегда приметой благополучия, частью радости.

Я отперла своим ключом дверь, поставила в прихожей на пол сумку и услышала, что Старик говорит с кем-то по телефону. От старости он стал говорить немного невнятно, но очень громко. Как всегда, он говорил кому-то с большой страстью:

— Зачем, ну, скажи мне на милость, зачем тебе такая память, а не доброта сердца?! — Он тяжело, с присвистом вздохнул, и у меня кольнуло в сердце: я догадалась, с кем он разговаривает.

— Зачем бог дал тебе твердый ум, а не мягкую душу?! — патетически клокотал Старик.

Я сняла плащ и прошла на кухню. Старик по-прежнему не слышал меня. На плите кипел чайник, воды в нем уже было мало, от сотрясавших его паровых страстей он гудел и трясся.

— А чего тут понимать? — закричал Старик. — Это не мой сын разошелся с какой-то чужой женщиной, а, наоборот, моему самому любимому человеку причинили страшное горе! Ее сначала обманули, потом предали и бросили!..

И мне снова захотелось плакать. Я Старика не предала, но забыла. Почти одно и то же. Еще утром, намечая заехать к деду, я жила эгоистической надеждой на его помощь, совет, участие, а не совестливой необходимостью проведать и подкормить его.

Раздалось шершавое шарканье шлепанцев по паркету, и Старик взошел в кухню. Не зашел, не появился — взошел, очень высокий, очень худой, очень старый, простовато величественный, как архиерей на покое.

Увидел меня, и его рассеченное трещинами-каннелюрами коричневое лицо засветилось радостью и одновременно тревогой, он вглядывался подслеповато в мои глаза, пытаясь понять, слышала я телефонный разговор или нет.

— Ра, девочка моя, совсем стал я глухой тетерей… — неуверенно развел он руками, обнял за плечи и поцеловал в темя, будто огромная седая птица склонилась и легко клюнула.

— Не выдумывай, ты затеял игру в свою старость, как актер примеривает новый костюм, — сказала я, улыбаясь через силу, но говорила громко, потому, что Старик стал совсем плохо слышать. — А меня не заметил потому, что говорил по телефону…

Он согласно покивал, потом как о чем-то незначащем сообщил:

— Когда мне звонит твой муж, я тоскую о том, что Эдисон, наверное, зря придумал эту штуковину.