Имидж старой девы - Елена Арсеньева Страница 13

Вообще-то любила и понимала меня одна только тетя Эля. Иодобряла – во всем. Мало того! Может быть, она меня даже поощряла, как быподталкивала – исподволь, абсолютно для меня незаметно! – к совершению техпоступков, которые я потом воспринимала как свои, только свои собственныезаморочки. Так сказать, авторские. Однако точно знаю, что о сестре я впервыеузнала от тети Эли. Матушка, конечно, считала меня недостойной посвящения в этувеликую семейную тайну. С другой стороны, она была совершенно права: меньшезнаешь – крепче спишь. Насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы япо-прежнему даже не подозревала о сестре! Да уж, да уж, точно: это была быдругая жизнь другого человека. В ней не нашлось бы места подавленным страстям иоткровенному горю, зависти и ненависти, интригам, от которых даже у меня,завязавшей их, порою вскипали мозги, тайнам и недомолвкам, угрызениям совести ираскаянию, бессонным ночам – и страху, ужасному страху, который иногда настигали все еще настигает меня…

С другой стороны, в ней не было бы места и счастью, счастью,счастью! Если бы не сестра, разве я встретила бы Кирилла? Разве узнала бы, чтотакое настоящая любовь? Та самая, которая сильна как смерть? «Сильна, каксмерть, любовь, жестока, точно ад, ревность, стрелы ее – стрелы огненные…» Я незнала бы ревности, от которой порою едва не умираю, хотя ревновать ксестре-близнецу – это смешно, дико смешно! Все равно что к себе самой. А яревновала: ведь сестрица стала для нас и сводней, и разлучницей. И мне не укого было спросить совета, как поступить в ситуации, которую я сама, самасоздала от начала до конца! Где искать виноватых, если во всем виновата я самаи прекрасно это знаю?

Так-то оно так, однако именно тетя Эля бросила меня в этуисторию, как не умеющее плавать дитятко бросают в воду. Дескать, онопобарахтается, наглотается воды – но авось не утонет. Может быть, даже научитсябить ручками-ножками по воде и поплывет. Ну так вот – я по-прежнему барахтаюсь.Пока еще не тону, но и не плыву. Дергаюсь, не зная, как выплыть, в судорогахбезумного отчаяния, – но не могу, тысячу раз не могу позвать на помощь.Во-первых, любой и каждый, услышав эту историю, отвернется от меня не просто сужасом, но и с отвращением. Во-вторых – и в-главных, между прочим! – гордыня уменя бесовская. Ни за что не покажу, как мне плохо. Не выношу, когда меняжалеют. Тем паче – жалеют с насмешкой. И разве кому-то объяснишь, чтопроисходит? Да на меня станут смотреть, как на сумасшедшую!

Одну только тетю Элю я могла бы позвать на помощь. Но ее ужедавно нет. А ведь с самого детства она была столь близка со мной, имела на менястоль огромное влияние, что я больше ощущала себя ее дочерью, чем собственнойматушки, которой, если честно, было глубоко плевать, что написано на этом беломлисте, называемом душою дочери. А тетя Эля знала, что там написано. Ведь этоименно она писала на нем все, что хотела! И долгое время после ее исчезновенияя ощущала себя чем-то вроде незаконченного рассказа. Вернее, романа, потому чтонакручено во мне было столько всякого-превсякого…

Автор выдумал героев этого романа, придумал им приключения,чувства, саму жизнь – и вдруг бросил свою писанину, даже не докончивпредложения. А они замерли на полудвижении, на получувстве и полуслове. Можносказать, на полужизни и полусмерти. Если она смотрит сейчас на меня «изнеизвестной глубины» – то-то небось забавляется! А может, жалеет меня, горюетобо мне? Нет, вряд ли. Она презирала жалость, как и я. Наверняка пытаетсядостучаться до меня мыслью сквозь все эти толщи атмосферы, стратосферы икакой-то там еще сферы, отделяющие наш мир от того света, пытается внушить мне:«Не сдавайся! Живи! Играй! Не плачь, моя радость, моя ненаглядная девочка! Тысамая лучшая, ты все сможешь – только ничего не бойся, потому что трусость иосторожность – худшие, опаснейшие из зол». Она мне это часто говорила, моя тетяЭля.

Однако это какое-то карамельное, сладко-розовое имя! Тя, ля…Это не для нее. По-настоящему ее звали Элеонора. Вот это имя ей шло! А ещебольше – Элинор. Синее, даже чуточку лиловое слово, словно бы сотканное изтяжелого душистого шелка. Она, конечно, хотела, чтобы ее называли именно так,на французский и староанглийский лад. Как в той чудесной балладе:

Королева Британии тяжко больна,

Дни и ночи ее сочтены.

И позвать исповедников просит она

Из родной, из Французской страны.

Какая потрясающая история, между прочим! Я была совсем ещемалявкой, когда услышала эту бесподобную балладу о том, как король, опасаясь,что жена умрет без покаяния, решил сам надеть плащ монаха-францисканца ипритвориться исповедником. А также вовлек в эту аферу лорда-маршала. Но в ходеисповеди выяснилось, что королева безумно любила не короля, а этого лорда:«Десять лет я любила и нынче люблю лорда-маршала больше, чем всех!» Причем еестарший сын, наследник престола, красавец и молодец, рожден от него, а вотвторой сын – уродливый, противный – в точности венценосный папенька…

Вот тебе и королева Элинор!

Потрясающая история! Благодаря ей я еще малявкой постигласмысл безумного, жуткого, обворожительного выражения: «У каждого в шкафу свойскелет». Я поняла, что каждая семья вольно или невольно скрывает совершенноневероятные тайны. И была почти не удивлена, когда тетушка открыла мне тайнумоей семьи. Я бы гораздо больше удивилась, если бы никакой тайны не оказалось!

Думаю, что моя дорогая Элинор обожала эту староанглийскуюбайку равным образом и за ее название, и за эту всепоглощающую таинственность.Ох, как же она любила балладу о королеве Британии! Как чудесно, страстно,завораживающе читала – нет, выражаясь по-старинному, декламировала ее! Я простомлела от восторга, слушая, и королеву Элинор воображала не какой-нибудь тамунылой английской блондинкой, но в то же время и не роковой пугающей брюнеткой,а именно такой, как моя тетя: с затейливо подстриженными и завитыми рыжимиволосами, образующими на голове этакий продуманный беспорядок, с переменчивымизеленовато-желтовато-серо-голубыми глазами (нет, правда, совершенно невозможнобыло определить их цвет, однажды я сама видела, как они стали фиолетовыми отзлости!) и чуть подрагивающими от смеха губами… Вот губы были, пожалуй,тонковаты, они единственные портили почти совершенную красоту моей тетушкиЭлинор, особенно когда были не накрашены. А уж если она глубоко задумывалась иподжимала их, то в лице ее появлялось что-то сварливо-ведьмовское. Да, онабыла, конечно, типичная ведьма! Заварила в котле своей хорошенькой рыжеволосойголовки тако-ое варево… Заварила – и исчезла бесследно, словно на помелеунеслась невесть куда, а свою любимую ученицу оставила расхлебывать эту кашу.

Что я и делаю по сию пору.