Седая весна - Эльмира Нетесова Страница 46

— Не прикидывайся! Я никогда не занимал в твоей жизни так много места! Ты лукавишь. Кому-нибудь это скажи, но не мне. Ведь под одной крышей живем. В одной норе. Ее уж и домом назвать нельзя. Она как одна могила на двоих. У нас всегда ночь. И никогда не заглядывает солнце. Неужели ты не устал от такой жизни? Ведь мы уже свихнулись. Оба.

— С чего бы? Если так, иди лечись! Я нормальный. Тебе не достает приключений на жопу? Я их не хочу. А ты — ищи! Но сам! — хихикнул старик.

— Какие мы с тобой разные! Как жаль, что жизнь слишком надолго задержала нас возле друг друга. Уж лучше б мы расстались много лет назад, навсегда, навечно. Или не рождались бы родными. Как жаль, что именно ты — мой отец. И это никак нельзя изменить. Я часто жалел о том! — глянул в окно, увидел Фаину, развешивающую белье на веревке, и застыл, словно от боли. Он не оглянулся на Данила. Тот плакал.

Старик впервые услышал то, чего боялся всю жизнь. А Жорка наблюдал за Фаиной. Уже в который раз. Как резко изменилась она.

Он помнил ее испуганной, растерянной, в непомерно большом и грязном комбинезоне штукатура. Она казалась карикатурой на женщину. И только ее глаза привлекли внимание. У себя в доме он ни разу не видел Фаину в нарядном платье. Все время в линялом, длинном халате, она тихо ходила по дому, боясь громко говорить, и никогда не смеялась. Он ни разу не видел жену обнаженной. Рядом всегда был отец. Он стал сдерживающим началом и заглушил все, что смог.

Жорка расстался с женой без сожаления, так и не увидев, не узнав ее. Разглядел по-настоящему, когда та ушла к Ульяне.

Однажды, поздно ночью, проснулся, подошел к окну, хотел взглянуть во двор, скользнул взглядом на соседское окно и замер. Увидел в нем Фаину. Она только вернулась из бани и переодевалась. У Жорки перехватило дыхание. До чего хороша баба! И заломило сердце впервые. После этого он частенько стоял у окна ночами. Фаина иногда забывала задергивать занавески, а может, почувствовала Жоркин взгляд и дразнила мужика. Однажды, с полгода назад, он не выдержал и подошел к ней, решив поговорить. Она не убежала. На его предложение — погулять, зайти в гости, ответила равнодушно:

— Нет смысла. Это глупо. Гулять с тобой? Ты что? Все прошло. Все забыто. А по гостям я не хожу. Не подходи. Постарайся забыть. И не позорь нас. Мы и впрямь — чужие, слишком разные. Случилась ошибка. Я ее уже пережила. Но повторять — не хочу. Все отгорело и давно отболело.

— Но у нас дочь!

— Это мой ребенок! Ты к ней не имеешь никакого отношения. Она о тебе ничего не знает и никогда не назовет отцом. Иди, чтоб никто не видел, как мы с тобой говорили, чтоб не смеялись лишний раз ни над кем из нас, — быстро ушла в дом.

Он пытался и потом заговорить с нею. Ловил время, когда Фаина была в огороде одна — без бабки и дочери. Женщина, сдвинув брови, тут же уходила в дом со словами досады:

— Носит тут всяких козлов, человечьего языка не понимают…

Наблюдая за нею из окна, он на свою беду влюбился в Фаину и запоздало осознал, как глупо поступил, послушав отца. Со временем понял, что Фаина стала недосягаемой, он окончательно потерял ее. И глухая боль по потере давала себя знать в каждом дне. Он возненавидел отца, считая именно Данила основным виновником случившегося.

Старик, напротив, был убежден в том, что, отлучив невестку, позаботился прежде всего о сыне, его покое и благополучии. Уберег от бессонных ночей, пеленок, вони, лишних трат, детского крика, вызовов врачей. Он считал рождение детей сущим наказанием для любой семьи. Ведь пока ребенок растет, родители живут только для него, забывая об окружающих и самих себе. Это он знал по своей жизни. Слишком тяжело вырастил собственного сына. Повторить такое не хотел. А потому не завел второго ребенка. Знал, повторного отцовства не переживет. Данил был слишком жадным. И записывал в тетрадь всякую копейку, истраченную на Жорку с самого появления его на свет. Каждая пеленка и бутылка молока обсчитывались, суммировались и не только записывались, а и запоминались накрепко. Он никогда не покупал ему игрушек, сладостей, красивых вещей. Жорка, единственный в школе, никогда не имел спортивного костюма, о белых рубашках даже не мечтал. Не было и маек. Одни носки покупались раз в полгода. Ни носовых платков, ни галстуков не водилось даже у взрослого. Первые часы купил себе, став мастером, да и то взял их по дешевке у алкаша, возле пивного киоска, в день получки.

Все деньги семьи, весь ее бюджет, держал в своих руках Данил. И никогда не давал сыну денег на обед или на кружку пива. Он копил, берег. Для кого и зачем — сам не знал. Так было заведено в семье издавна. Деньги — в руках старшего. Женщины не имели к ним отношения. За всю свою жизнь Данил не помнил, чтобы мужчины ею семьи покупали женщинам подарки. От того и сам считал это излишним мотовством и глупостью. Будучи трижды женатым, ни себе, ни женам не покупал колец. Да куда там? Одно лезвие для бритья насиловал по два месяца на двоих с сыном. И вместо помазка пользовались малярной кисточкой. Об одеколоне и не говорили. Один кусок мыла покупали раз в два месяца. И то хозяйственное. Туалетное считали баловством. О занавесках, новой мебели — даже речи не вели. В доме ничто не менялось. Разве только Фаинка внесла разнообразие и повесила на окна свои занавески. Но они продержались недолго. Ими, едва не стало бабы, начали вытирать лицо и руки. Постельное белье здесь воспринимали как лишнюю мороку, головную боль. Может, оттого никогда и никого к себе не приглашали. Не отмечали праздников. А Жорка не имел друзей. Он знал, что лишь беженка, не боясь, войдет в его дом. Но ни одна горожанка не согласится жить в таких условиях. Разве что алкашка, но эта — самим не нужна. Случалось, и Данила не раз припекала плоть. Не вмиг же стариком стал. Хотелось бабенку, ядреную да помоложе. Знал, слышал от мужиков, что можно найти на ночь. Но… Сдерживали неминуемые расходы. Пусть и незначительные, но все же траты. И Данил предпочитал стерпеть, одолевал желание, глушил природу, лишь бы не тронуть сбережения. Его не могли вывести из равновесия разлады с женами. Их он переносил легко. Лишь расходы злили. Единственное, на что он не скупился, так это на конверты и чернила для кляуз. А теперь их запретила милиция. И не только она. Даже родной сын не посмотрел на расходы, какие понес Данил, вырастив его. И заявил, что жалеет о зажившейся, задержавшейся на этом свете жизни отца.

Старик даже всхлипнул. Но Жорка не оглянулся. Уставился в окно, к нему, к своему отцу, повернулся задом. За Фаиной наблюдает, вздыхает, мучается, сожалеет.

Дед уже не раз слышал, что бывшая невестка научилась лечить людей. И для нее несут горожане гостинцы и подарки. Деревенский бесхитростный люд волок бабе мед и сало, яйца и кур, копченых гусей, даже варенье. Уговаривали взять в благодарность за помощь. Один мужик целый кумпяк приволок. Задняя свиная нога с плеча свисала. Еле пронес в дом. Фаине — за сына. От пьянства вылечила. Человеком семье вернула. Перестал драться и браниться. Трактористом работает. Не только зарплату, магарыч домой приносит. Отца с матерью уважать стал, жену с детьми словно заново увидал. Мужик и о втором сыне заговорил. Тоже захотел вернуть в человеки.