Седая весна - Эльмира Нетесова Страница 44

никогда. А ведь в больнице два года таблетками и уколами мучили. Оглох мальчонка от них. Предлагали легкое удалить. А оно вылечилось! Без мук. И денег никто не требует с нас! А в больнице пока лежал, мы все деньги потратили, какие за дом матери выручили. Вот где шкуродеры!

— Не галдите! Тихо! Мешаете мне! — выглянула Ульяна из комнаты и снова спешно закрыла двери.

— Мне некогда думать о чепухе. Какие мужики? Кто их тут видел? Саша — не хахаль, он сосед! Мы со всеми в добрых отношениях, кроме вот этих, — указала на Жоркин дом.

— С ними конфликтуете? — спросил участковый.

— Нет! Даже не здороваемся! Как и вся улица! Их никто не признает. Нам же просто некогда, да и желанья нет общаться с ними.

— А ваш муж приходил? Просил разрешение пообщаться с дочкой? — глянул на Танюшку участковый.

— Нет у меня мужа. Мы разведены. Он отказался от дочки в день, когда она родилась. Зачем после всего приходить? Кто его сюда пустит?

— Понятно! А его отец тоже не подходил к вам?

— Никто не даст зайти старому козлу! — вышла из комнаты Ульяна и сказала родителям подростка, ожидавшим на кухне: — Сейчас рубаху наденет и выйдет. Все у Павлика хорошо. Теперь может в школу пойти, если захочет. Не пужайтесь более. Может с детьми играть. Есть с общей посуды.

— Уля! Спасибо тебе! — подошла мать мальчишки, повисла на шее бабки. Заплакала.

Участковый выскочил во двор и тут же свернул к Жоркиному дому. Мужик еще не вернулся с работы и только старик сидел у окна, наблюдал за всеми прохожими.

— Ну что, дед Данила, все сидишь на посту? Никак не дождешься смены караула? — усмехнулся участковый.

— Да чем мне нынче еще заняться? Скука одолела! На крыльце сидеть надоело. Лежать и то устал. Ночью плохо спится, все ворочаюсь. А и чем заняться, коль в руках и ногах сил нету.

— Ну, не наговаривай на себя! Вон какую жалобу написал на свою невестку! — рассмеялся участковый.

— Нету у меня невестки! Была потаскуха! Она ею и осталась! — забрызгал слюной дед.

— Насчет потаскухи полегче, дед! Проверка не подтвердила твое заявление. И знай нынче на всякий случай! Еще одна такая кляуза, и мы на тебя наложим штраф. Чтобы не отнимал у нас время впустую. А помимо того, за кляузы Фаина имеет право подать на тебя в суд за оскорбление и унижение чести и достоинства.

— Откуда у этой суки такое завелось? — удивился старик.

— Еще раз скажешь это слово о невестке, пеняй на себя! И знай о последствиях. Фаина может подать на тебя заявление в суд за оскорбление.

— Я не оскорбил! Сука — ее родное имя…

— Ну вот и доигрался! Быстро в машину! Хватит мне тебя уговаривать. Поночуешь в камере, может, поумнеешь. А коль нет, там и останешься! Тоже мне — судья и праведник! Живей на улицу! Там тебя карета заждалась! Мало рабочий день потерян впустую, сколько бензина сожгли! Вот вычтем из твоей пенсии половину за убытки милиции, враз писать разучишься, старый черт! — волок деда через двор к машине.

— Видать, и ты с ней переспал, раз вступаешься. Знамо дело! Грязь к грязи липнет. Я и про тебя начальству пропишу. Нехай знают, кого пригрели у себя! — спотыкался старик.

Участковый хотел его припугнуть, довести до калитки и там, отругав напоследок, отпустить деда. Но последнее высказывание и угроза Данила взбесили не на шутку. Открыв дверцу «оперативки», участковый впихнул в нее деда, вскочил сам и приказал водителю:

— Гони в отдел!

Подъехав к милиции, участковый кивнул на машину дежурным:

— Старика — в камеру!

Данилу волокли по ступеням даже не слушая его воплей, угроз и проклятий.

— Я вас самих сгною! Я покажу, как над стариками изгаляться! На самый верх напишу. С говном смешаю мерзавцев! Псы лягавые! Мусоряги! Людей от говна отличить не можете! — плевался, брыкался, пытался достать зубами руку сержанта. Но едва его затащили в коридор, кто-то, не выдержав стариковой брани, дал пинка и отпустил руки. Данил, кувыркаясь через голову, отлетел в дальний угол. Оттуда его подняли, зашвырнули в камеру — темную и сырую.

За всю свою долгую жизнь Данил никогда не, был в камерах, но слышал о них много всякого. Считал, что лишь закоренелых преступников бросают в них. И держат до самой смерти. Иных — стреляют, если годов набралось слишком много, других раскидывают по тюрьмам, зонам — если не совсем старые. Никогда не думал, что самому придется увидеть, стать узником и притом ни за что, ни про что. Ведь никого не убил, не ограбил. Даже пальцем не задел. А вот лежит на полу камеры — грязном, скользком. Откуда-то сверху на него мужики, похожие на чертей, смотрят. Хохочут не по-человечески и спрашивают:

— Эй, дед! Ты тут с какого хрена нарисовался? Иль родную бабку с соседской козой спутал по бухой впотьмах?

— Какую бабку с козой? Нет их у меня. И отродясь не водилось.

— А за что ты сюда влип?

— Ни за хрен собачий! — признался дед.

— Тогда хана тебе, старый! Коль ни за что — опетушат лягавые хором! Вывернут всего наизнанку. Был старик, останется только кучка! — скалились с нар мужики, хохоча над испуганной растерянностью Данила.

— Я ж ничего! Я только заявленье написал. Всю правду в ем выложил про невестку. А участковый, во змей! Не дозволял ее сукой назвать. Но коль она такая есть! Как еще величать? Курвища, одним словом!

— А сын твой живет с ней?

— Давно разошлись… Уж более года…

— За что ж ты бабу так полощешь? — обсели Данила вкруг. Тот расчувствовался, обрадовался вниманию. Давно его не слушало столько мужиков разом. И Данила оттаял, разоткровенничался, рассказал, как и за что приволок его сюда участковый.

— Так это, значит, ты на Михалева строчил? Навроде он пьет, с бабьем таскается! Проверку для него требовал! — сверлил деда взглядом одноглазый полуголый мужик, худой, как скелет, обросший, как обезьяна.

— Это ты про Андрея интересуешься? Ну, я писал! Всю правду! Ни слова брехни! — вздрогнул Данила, заметив, как побледнел одноглазый:

— Слушай, ты, старая плесень! Я слишком много видел в жизни подобных тебе. Они были моложе. Но старость — не оправданье подлости. Тебя даже убить, все равно что наградить. Скоро самого достанет судьба за всякую гадость. Пусть она взыщет за каждого сторицей! Когда, кроме смерти, не останется на земле ни одного попутчика, поймешь, чего ты стоил…

Одноглазый пальцем не прикоснулся к деду, а тому показалось, что его прилюдно нещадно отхлестали по щекам. Данила забился в угол. С ним никто не хотел разговаривать, даже здесь — в камере.

Поздним вечером его вызвали из камеры и, предупредив, что каждая ложная кляуза отразится на нем, выпустили из милиции.

Его никто не собирался отвозить домой, и дед шел пешком через весь город. Он вошел во двор, немало удивившись тому, что в доме не горел свет. Жорка безмятежно спал и вовсе не собирался искать отца. Сына не волновало, куда тот делся, почему его нет дома, и это больнее всего ударило по самолюбию Данила. Он включил настольную лампу, растолкал сына: