Крымский оборотень - Александр Тамоников Страница 35

– И что? – пожал плечами Пахомыч. – Коль так, то молодцы. А только я-то тут при чем? Вот чего я не понимаю!

– А за день до этого мы взяли живьем двух молодцов из этой группы. Связных. Одного зовут Белый, а другого – Коваль. Слыхал такие имена? Вернее, конечно же, не имена, а прозвища. Знаешь их?

– Не слыхал и не знаю! – резко ответил Пахомыч.

– Зато они тебя знают распрекрасно, – победно улыбнулся Ольхин. – Так вот, они-то нам и поведали кое-что о твоей персоне. В обмен на наше обещание сохранить им жизнь. Может, мне сказать подробнее, что именно они о тебе рассказали?

Конечно же, в этом случае Ольхин, что называется, блефовал вчистую. Во-первых, Коваля взять живым не удалось. Во-вторых, ничего о Пахомыче Белый не говорил. Но, с другой-то стороны, отчего и не рискнуть? А вдруг такой простенький блеф и сработает?

И он сработал. Впервые Пахомыч ничего не возразил Ольхину и не стал отнекиваться от предъявляемых доказательств. Он задумался и после долгого молчания сказал:

– Раскололся, стало быть, герр Белый? Ну-ну… А ведь какие песни пел, сучья душа! Я, говорит, идейный борец против советского режима! Хорош борец… Только нажали – он уже и запищал. Хотя оно и понятно: собственная шкура – самый драгоценный товар. Для всех. А значит, и для Белого.

– Не для всех, – сказал Ольхин. Он вспомнил о Гиви. – Есть и другие.

– Что? – глянул на Ольхина Пахомыч.

– Ничего, – ответил Ольхин. – Кто тебя завербовал?

– Он и завербовал, родимая душа, – скривился Пахомыч. – Белый.

– И на чем же он тебя подловил? Неужто ты по доброй воле?

– Какое там – по доброй воле? – вяло махнул рукой Пахомыч. – Катала я…

– Кто? – не понял Ольхин.

– Ну, бильярдист, – пояснил Пахомыч. – Бывший, – поправился он и помахал изувеченной рукой. – Но это без разницы. Был катала – стал жучок. Организатор подпольных турниров. За малую долю. Так было и при советах, и при немцах.

– Оттого-то ты и Биток? – спросил Ольхин.

– Ну да… А как же мне было еще называться? Биток – хорошее слово. Это шар, которым разбивают другие шары в начале игры.

– Я знаю.

– Ну и вот…

– Что же, вы и при немцах соревновались? – спросил Ольхин. – Надо же… Война, оккупация, а они играют!

– Так ведь выживать нужно было и при немцах, – сказал Пахомыч. – Вот и выживали – всяк по-своему. Конечно, такого размаха, как при советах, не наблюдалось, потому что вымела война настоящих профессионалов. Кто – на войне, кто – неизвестно где… Да и обеднел народец. Но все же… Что интересно, ни советам, ни немцам это дело почему-то не нравилось. Преследовали… При советах-то я как-то выкручивался, а вот господа фашисты меня подловили и пригрозили отправить в лагерь. Ну, я и присел. Для чего мне лагерь? Ведь это же погибель! Тут-то и объявился Белый…

– Он что же, немец? – спросил Ольхин.

– Какой там немец? – поморщился Пахомыч. – Вроде откуда-то из Сибири… А уж как он оказался в Крыму и почему здесь, а не фронте, о том я не ведаю. Но с немцами он якшался довольно-таки тесно. Вот он-то и объявился передо мной и нарисовал передо мной перспективу.

– Которая тебе очень понравилась! – иронично произнес Ольхин.

– Понравилась или не понравилась, а выбора-то у меня не было. Или смерть в лагере, или свобода. Какой уж тут выбор? Да и потом: ничего такого особо грешного Белый мне и не предлагал. Ты, говорит, главное согласись. А когда немчура из города драпанет, а она рано или поздно драпанет, вот тогда и мы будем свободны. И тоже драпанем на все четыре стороны.

– Что ж не драпанул? – спросил Ольхин.

– Не успел, – развел руками Пахомыч. – Да и как успеть? Тут стреляют, там тоже стреляют. Не разберешь, где кто и в какую сторону бежать. Думал, отсижусь, и уж тогда… Например, на Кавказ. Или еще куда-нибудь… А тут – опять Белый. Некуда, говорит, тебе деваться, замаран ты по самое не могу. А скроешься – так я же тебя советам и сдам как фашистского шпиона или прикончу. Вот такой, значит, расклад на бильярдном столе.

– Хороший расклад, – сказал Ольхин. – Красноречивый. Тебе только остается рассказать, сколько вреда ты причинил советской власти и в чем он заключается. Но это – разговор отдельный. Покамест же скажи вот что. Кого еще, помимо тебя, завербовал Белый?

– Откуда мне знать? – пожал плечами Пахомыч. – Он мне не докладывал. Хотя мыслю, что многих. Человечек он энергичный и злобный.

– Понятно, – сказал Ольхин. – Тогда такой к тебе вопрос. Самый интересный. Стрелял-то ты в нас для чего? Ведь мог бы и не стрелять. Затаиться. С испугу, что ли?

– Может, и с испугу, – не сразу ответил Пахомыч. – Да только стрелял я не в вас. Потому что я и предположить не мог, что вы так скоро выйдете на мой след. Думал, успею скрыться…

– И кого же ты боялся больше нас?

– Есть на белом свете один человечек, который страшнее для меня, чем вы и чем фашисты, вместе взятые.

– Когда мы тебя брали, ты упоминал какого-то Сверчка, – вспомнил Ольхин. – Это и есть тот самый человечек?

– Он, – нехотя произнес Пахомыч. – Вот в него-то я и стрелял. То есть думал, что вы – это он или – от него. Подосланные, чтобы расправиться со мной.

– Вот как, – с некоторым удивлением произнес Ольхин. – И что же это за человечек?

– Долгая история… – нехотя произнес Пахомыч.

– Ну, если она интересная, то отчего и не поговорить? – сказал Ольхин. – Хоть долго, хоть коротко.

– Ты, начальник, прежде скажи: мне мои душевные откровения как-нибудь зачтутся?

– Обязательно, – пообещал Ольхин. – Волю вольную, конечно, я тебе не обещаю, но и расстрел от тебя отодвинется. Это, конечно, если твои рассказы будут представлять для нас ценность.

– Думаю, что будут, – усмехнулся Пахомыч, помолчал и добавил: – Заодно сведу кое-какие личные счеты. Для вас, может, это и неинтересно, а мне – душевное удовлетворение.

– Это ты о чем? – спросил Ольхин.

– А вот послушай…