Сердце Льва - 2 - Феликс Разумовский Страница 26

«Мангуста бы сюда голодного, — хмыкнув, Али отвел глаза от простыни, на которой бегали рисованные кот и мышь, обрадовался своей мысли и носом прилип к окну. — У, облака». Его переполняло счастье, бескрайнее, как Нил, лучезарное как солнце и громадное, как пирамиды — добрый господин сдержал свое слово. Купил Али штаны со стрелками, ботинки с носками и рубашку с галстуком, посадил на белый, грохочущий как плотина в Ассуане, таэра-самолет и сейчас везет по небу подальше от Змеевода. Впрочем, кто такой Змеевод? Уж не тот ли несчастный, чьи кости сгорели дотла в пламени геенны огненной? Шутки плохи с господином профессором, он хоть и добр, но справедлив, рука его крепка, глаз остер, а сердце покрыто шерстью и не ведает жалости к врагам. А какая у него жена! Правда всего одна, но зато какая! Груди ее цвета слоновой кости, наполненный гармонией живот, славные бедра и ягодицы мягкие, как подушки. О, у Али будет три таких — Лейла, Фатима и Гюльчатай. Одна будет воспитывать детей, другая вести хозяйство, третья готовить фуль в кисловатом соусе, кофта-кебаб и необыкновенно вкусную, пропитанную медом, хрустящую орехами паспусу. А ночью они будут ублажать Али, одаривать его неземными ласками, вести себя словно гурии в раю— разнузданно и сладострастно. По очереди, а может все сразу… Да, немного нужно для счастья человеку — сел на самолет Али, вкусно пообедал из пластиковых, поданных стюардом корытец и знай теперь витал в облаках, глядя то в иллюминатор, то на экран и попивая мерзкую как рвота кока-колу.

Ганс, устроившийся рядом, косился на него с неодобрением, но делал вид, что заинтересован «плейбоем» — группенфюреру видней, приголубил этого обрезанного хулигана и ладно. Хотя папаша Мюллер повторял и неоднократно: «Всем, у кого обрезан член, необходимо сразу же резать глотку». А уж он-то знал, что говорил. Да, старый добрый Гестапо Мюллер. Впрочем не такой уж и старый и не такой уж и добрый. Сам-то, осев в Боливии, в целях конспирации сделал себе обрезание, открыл кабак с рулеткой под названием «Имперский бункер», отрастил усы и в них не дует. А тут — ни кола, ни двора. Только банковские счета, счета, счета… Некому руку пожать, опереться на теплое плечо, сказать по-доброму ласковое слово в розовое ушко. Группенфюреру-то хорошо, вон какая баба при нем. Валькирия страсти, Венера московская. Эх, помнится, сидела у него подпольщица одна из Краснодона, вот у той была фигура так фигура. Как начнет, в чем мама родила, плясать на письменном столе — чудо, прелесть, дивное видение. Как же звали-то ее? Татьяна? Ульяна? Марьяна? Вот чертова память. А румянощекая радисточка-душка, что работала с одним уродом из окружения Шеленберга? Вот была женщина так женщина, кровь с молоком, огненная бездна, раскаленная печка, Везувий страсти. Даром не теряла ни мгновения, такую выдавала морзянку. Пришлось, чтобы не докучала своей рацией, отправить ее в Швейцарию, к нейтралам. Говорят, потом один выбросился из окна… Да, с русскими бабами нужно осторожно — они ведь и в горящей избе могут, и не зная броду, и с конем на скоку. То ли дело немки — чувствительные, нежные, изящные в движениях. Воспитанные, грациозные, неторопливые в речах. Наследницы культуры Вагнера и Гете. Эти небось не будут, не зная броду, и с конем. А лучше вообще держаться от всех баб подальше, все мировое зло от них. Какая разница — полячка, русская, француженка, арабка, все суки, потому что из ребра. Охи, вздохи, претензии, занудствование. Вся их логика в органах малого таза.

Нет, нет, положа руку на сердце, — с бабами никаких дел, себе дороже. Куда как приятнее открыть заветный секретер, вытащить отраду глаз и гордость коллекции — шкатулку мейсеновского, которому и цены-то нет, фарфора, бережно запустить тончайший механизм и — медленно закружится в галантном менуэте миниатюрные позолоченные фигурки, звонко застучат на струнах души серебряные медоточивые молоточки: «Ах, мой милый Авгуситн, Августин, Августин…» Сразу же на глаза навернутся слезы и вспомнится запах резеды, зацветающей в отцовском палисаде, ивы, кланяющиеся в пояс могучему Дунаю, крупные баварские звезды, отражающиеся в его сонных водах. Родина, фатерленд, священная земля предков… И все же хороши ляжки у группефюрреровой пассии — плотные, загорелые, сразу видно, упругие наощупь. И она, стерва, отлично знает это, вон какие юбки носит, плотно облегающие, короткие и с разрезом. М-да…

А Воронцова мирно сидела по соседству, игнорировала взгляды Ганса и совмещала приятное с полезным — кусала персик и листала журнал. На лице ее была написана скука — двести пятдесят страниц мелованной бумаги и все одно и то же: шмотки от французских кутюрье, пудра от французских же парфюмеров, тачки от американских производителей. Оденься, надушись и езжай к чертовой матери. Похоже, весь мир туда и катится. Валерии хотелось домой, в Союз. Точнее говоря, в Россию. Надоели сикиморы, кобры, кучерявые личности. А в среднерусской полосе — березки шелестят ветвями, обычные окопные гадюки греются на солнышке, никто не ходит в тюрбанах и рубахах-галабеях до пят. Впрочем, кучерявых личностей хватает и там… Вот ведь как, оказывается, ностальгия это вам не пустой звук… А еще Валерия скучала по дочке — хоть и дура набитая, а все равно свое, кровное, родное. Вот ведь стерва, не желает работать в конторе, это при такой-то орденоносной бабушке. Влюбилась, дурочка, не хочет кривить душой. До сих пор не поняла, что на этом свете все давно уже перекошено и вывернуто наизнанку. Эх, дети, дети, черт бы вас подрал…

Она захлопнула журнал, взглянула на безмятежно почивающего Хорста, которого вскоре разбудил шепот Ганса.

— Группенфюрер, араб не возвращается из сортира.

— Что? — Хорст медленно открыл глаза, коротко зевнул, сладко потянулся. — Терпение, господа, терпение. Никуда не денется. Высота десять тысяч. Эй, мисс, грейпфрутового сока плис.

— Уже полчаса как сидит, — лениво вмешалась Воронцова и с отвращением надкусила персик. — Я конечно понимаю, что восток это загадка, но не до такой же степени.