Сердце льва - Дмитрий Вересов Страница 20

— Соскучитесь, звоните. — Уже в приемной Лена сделала книксен, на мгновение распахнув халатик, смеющиеся глаза ее озорно блеснули. — Тихон вам будет очень рад. — И внезапно придвинулась к Тиму. — И я тоже.

Не сразу отстранилась, улыбнулась через силу и дрожащими пальцами открыла замок.

— Уходи.

Губы у Лены были мягкие и жадные…

Красота привораживает. Манит все таинственное. А если восхитительная, так и не понятая женщина — можно сойти с ума. Да еще весной, когда кровь бурлит в жилах, словно весенние ручьи.

С бешеной, неудержимой силой влекло Тима к активистке Тихомировой. Казалось бы все, фортеция пaла, нужно успокоиться и наслаждаться плодами виктории. Листать не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой затейливые страницы амурной книги. Однако как бы не так, только и думал что о ней с нетерпением ждал часа рандеву, и чего не бывало никогда, ревновал ко всем встречным-поперечным. Потому как не понимал.

Все в Лене было доведено до крайностей, противоречиво и не поддавалось здравой оценке. Она сочетала в себе обаяние опытной женщины, строгий аналитический ум и простодушие легковерного ребенка. Способность к изощреннейшей интриге уживалась в ней с наивной бесхитростностью, а умение манипулировать людьми — с удивительным талантом к нежной и трогательной дружбе. Она ни в чем не выносила преснятины, под настроение покуривала план, и в постели, несмотря на пристрастие к мучному, принимала такие позы, какие сочинителям «Камасутры» и не снились. А еще Лена умела молчать. За три неполных месяца их знакомства Тим только-то и узнал, что ее папа-капитан ходит с мамой-судврачом на большом, известном во всем мире «пассажире», бабушка умерла легко, утром не проснулась, а у Тихона слабоват живот на рыбу, в особенности на мойву. Вот такая девушка-загадка. А Тим в душу и не лез, захочет, сама разговорится. И вот, похоже, дождался.

Дело было вечером, делать было нечего — только что стихли, ушли в небытие страстные стоны, мерный скрип кровати, звуки судорожных хлопков — бедер Тима о ягодицы Лены. Парочка в который уже раз за сегодня вытянулась без сил, обнявшись. Привал. В комнате царил интим, нарушаемый лишь экраном телевизора, по которому крутилась, уже не грея, видеопорнуха, да на кресле в углу понимающе блестел глазами Тихон, сам только что с гульбища.

— Слушай, мать, а почему ты в буфете ко мне подсела? — Тим погладил Лену по груди и сжал легонько выпуклую, сразу затвердевшую изюмину соска. — Ну тогда, с этой розовой бурдой? Давно хотел спросить, и вот, не утерпел.

— На дурной вопрос и ответ дурацкий. — Лена усмехнулась и с выверенной долей мучительства стада грызть Тиму мочку уха. — Нравишься ты мне. Вопрос в другом, почему именно ты…

Пальцы ее прошлись Тиму по груди, мускулистой, выпуклой, все еще влажной от пота, скользнули по стиральной доске пресса и стали медленно подбираться вниз, к бедрам.

— Все дело в наследственности, в крови. В породе. Бывает, и сам человек не знает, кто он есть, однако сигнатуры во внешности его весьма красноречивы. Надо лишь суметь прочитать их. У Булгакова в «Мастере и Маргарите» упоминается об этом, правда, несколько вскользь, неконкретно.

Ишь ты как заговорила, после пятой-то палки. Все, больше не наливать! Да вроде бы уже и нечего.

— Ах вот в чем дело-то. — Тим разочарованно зевнул. — Так сказать, совпадаем по экстерьеру. Породу не испортим.

Он погладил Лену по лобку, словно шаловливого ребенка по головке, прошептал язвительно в маленькое розовое ушко:

— Лена, папа у меня вульгарный членкор и хохол наполовину, а ты не оккультистка и не дщерь имамская, а кандидат в КПСС и капитанская дочка. Пойдем-ка лучше чай пить.

— Щас, дорогой, будет тебе и какава с чаем, и see остальное, потерпи минутку…

Со странной улыбочкой Лена поднялась и, сверкнув полушариями ягодиц, легко выскользнула из кoмнаты, рыжая гущина волос закрывала ее спину, cловно пелериной. Тихон, проснувшись, сел, томнo потянулся, чудом не вывернув челюсти наизнанку в зевке, клацнул зубами, мыркнул и лег снова, нa другой бок, сменив позицию — добирать положенные четырнадцать часов, крайне необходимые для полного кошачьего счастья.

«Хорошо тебе, хвостатый», — Тим с завистью взглянул на него, закрыл глаза, ну как же, поспишь тут — в комнате вспыхнул свет. Это вернулась Лена, в руках она держала большой, видно, старинный фотографический альбом.

— Вот, дорогой, вначале к вопросу об экстерьере. Присев, она отщелкнула серебряную застежку, бережно откинула тяжелую, крытую бархатом обложку и принялась шуршать глянцевыми листами бристольского картона.

— А, вот, нашла. Взгляни, пожалуйста. Это моя мама, это моя бабушка, это моя прабабушка. Похожи друг на друга, правда? Улавливаешь фамильное сходство?

Сходство называется! Да все фотографии были на одно лицо. Ленине. На фототипии прабабушки — в декольте, диадеме и колье — было написано: «Их сиятельство графиня Воронцова-Белозерова». Выцветшими позолоченными буквами, но вполне отчетливо.

— Ладно, пойдем дальше. — Лена бережно убрала фотографии, достала еще одну, усмехнулась. — Кстати, как тебе домик?

Домик был весьма неплох, весьма, двухэтажный особняк с эркером, лепниной по фасаду и флюгером в форме длиннохвостой собаки. На его фоне был запечатлен осанистый мужчина в дорогой, молодецки распахнутой шубе, блестя пронзительными, на выкате, глазами, он улыбался саркастически.

— Это барон фон Грозен на пороге собственного дома. — Лена осторожно провела ногтем по фотoграфии. — Загадочнейшая личность. Маг, прорицaтель, астролог, спирит. Прабабушка же в силу воих оккультных дарований была его бессменной aссистенткой, правой рукой. И не только ассистенткой. Впрочем, брачные узы всегда тяготили ее. В итоге все закончилось трагически — ее очередной любовник, гвардейский офицер, убил фон Грозена прямо на крыльце, затем ворвался в дом и перерезал себе горло… Очень странная история. А через некоторое время графиня разрешилась девочкой, если интересно знать, глаза у нее были необыкновенного, ярко-зеленого цвета. Это была моя бабушка.

Лена убрала фотографию, защелкнула альбом и без улыбки, посмотрела на Тима.

— Вот такие, дорогой мой, дела.

Глаза у нее были того самого радикально зеленого цвета, о котором упоминали Ильф и Петров в своих «Двенадцати стульях».