Моя чудная жена! - Мария Корелли Страница 8

– В самом деле мог, Гонория? – холодно спросил я, снимая перчатки и в тысячный раз думая, как похожа она была на мужчину. – А ему было известно, что он мог достичь этого высокого счастья, если бы сделал предложение?

– Разумеется, он знал. – Она бросила газету и, поймав безобразного толстого мопса, принялась с жаром целовать его грязный мокрый нос. – Но никогда не хотел попытать счастья. Он ужасно чванный, знаешь, такой человек, который свысока относится к разбогатевшим американцам и не хочет иметь никакого дела с торговым миром. Он пишет книги и скульптирует.

– Что это за новое слово – «скульптирует»? – спросил я насмешливо.

– Право не знаю. Это значит, он делает бюсты и другие вещи из мрамора – не за деньги, знаешь ли, а просто для своего удовольствия. Он большой оригинал! Но подумай, что из всех женщин на свете он сделал предложение именно Джорджи, такой маленькой замарашке!

Я задумался над этим определением. Младшая сестра моей жены была действительно маленькая, но по совести её едва ли можно было назвать замарашкой! У неё были красивые глаза, не столько красивые цветом, сколько томным выражением нежности; у неё было миловидное нежное личико, которое приятно было бы целовать; очаровательная фигура маленькой феи и тихие располагающие манеры. В ней не было ничего особенно выдающегося, однако ей представлялась более блестящая партия, чем можно было надеяться бесприданнице с её положением. Гонория продолжала задумчиво:

– Да, он мог жениться на мне; а теперь подумай: какая разница! Посмотреть на меня и посмотреть на Джорджи! Трудно поверить, что мы родные сёстры!

– Да, трудно! – согласился я с затаённой улыбкой. – Ты держишь себя совсем иначе, чем она, Гонория. Например, она не курит!

– Нет, не курит, бедняжка! – Гонория бросила окурок папиросы и тотчас же закурила другую. – Она считает это чем-то ужасным.

– И я тоже, – сказал я с ударением. – Гонория, я тоже считаю это ужасным!

Она взглянула на меня с улыбкой.

– Я знаю, – весело согласилась она, – ты мне часто это говорил.

Некоторое время она курила молча, потом опять заговорила:

– Она начинала курить потихоньку; потом бросила. Теперь, Вилли, послушай, что я скажу. Я думала в последнее время о разных вещах и пришла к заключению, что нам надо договориться. Кажется, это современное выражение – договориться.

– О чём договориться, Гонория? – нервно пробормотал я.

– О брачном вопросе, – отвечала она. – Несомненно, что это была и есть совершенная ошибка!

– Наш брак был ошибкой, милая? – встревожился я. – Конечно, ты…

Она остановила меня лёгким движением руки.

– Я не хочу сказать, что считаю наш брак большей ошибкой, чем всякий другой, – продолжала она. – Ничуть. Я думаю, что всякий брак есть ошибка. Само учреждение ошибочно.

Я рассеянно глядел на неё. В моём уме смутно стал возникать длинный ряд старых номеров газеты «Daily Telegraph» (этого достохвального листка, колонки которого открыты для всяких обсуждений), и там вспомнилось мне крупное заглавие: «Есть ли брак неудачное учреждение?», сопровождаемое массой корреспонденции от передовых женщин и отсталых мужчин. Не принадлежала ли Гонория к первой категория, как я с вероятностью мог бы быть причислен ко второй?

– Само учреждение брака ошибочно, – повторила Гонория твёрдо. – Он привязывает мужчину к женщине и женщину к мужчине на всё время их земной жизни, не обращая внимания на последствия. А это не годится. Беднягам может наскучить идти постоянно щека к щеке по одной и той же старой дороге, и для них нет другого средства избавиться от этого, как одному или другому сделаться негодяем. Нет другого выбора. Возьми, например, нас с тобой. Тебе нужна перемена и мне нужна перемена. Кажется, ясно!

Пришло время высказаться мне как мужчине. Я так и сделал.

– Я желаю перемены, Гонория, – сказал я кротко, – желаю самым настоятельнейшим образом; но не такой перемены, на какую ты намекаешь. Я желаю перемены в тебе самой. Я желаю видеть женственную сторону твоей природы, деликатность, мягкость, нежность; я уверен, всё это есть в твоём сердце, если бы ты только дала волю этим лучшим качествам, вместо того чтобы скрывать их под личиной мужского поведения, что, как я уже нередко говорил, вовсе тебе не идёт и сильно огорчает меня. Я страдаю, Гонория, больно страдаю, когда вижу и слышу, как ты, моя жена, передразниваешь манеры, привычки и жаргонный разговор мужчин. Для женщины не унизительно быть женственной; её слабость сильнее всякой силы; её кротость утишает гнев и водворяет мир. На своём настоящем месте она служит добрым гением для мужчин: её добродетели заставляют их стыдиться своих пороков; её простота обезоруживает их коварство; её вера и правда внушают им возвышенные, благородные стремления. Гонория, милая Гонория! Я знаю, что теперь многие женщины ведут себя так же, как ты, и не стыдятся этого, не видят в этом ничего дурного – они посвящают время охоте и рыбной ловле, стреляют, курят, держат пари, играют на бильярде, стараются равняться с мужчинами во всяком спорте и грубом времяпрепровождении, но, поверь мне, ничего доброго не может выйти из этого уничтожения преград между полами; никакой пользы не может быть для такой великой страны, как наша, если женщины отбросят свою деликатность и сдержанность, а мужчины откажутся от старых обычаев рыцарства и почтительности! Нет, Гонория, это не согласуется с законами природы, а то, что противоречит закону природы, со временем неизбежно приведёт к дурному. Это будет печальным, гибельным днём для Англии, когда женщины захотят во всем сравняться с мужчинами, потому что мужчины, даже лучшие из них, имеют дурные животные страсти, низменные желания и порочные наклонности; грустно было бы видеть их отражёнными в женщинах, которых они инстинктивно желают уважать. Верь мне, милая, я говорю от души. Удели мне немного той самоотверженности, которая с таким блеском проявляется в женщинах во времена болезней или горя! Будь настоящей женщиной, Гонория; брось курить и играть на скачках и позволь мне найти в тебе добрую жену, которая ободряла бы и утешала меня в жизни! Ты мне дорога, Гонория; я хочу видеть в тебе всё лучшее, я хочу… – здесь голос мой оборвался. Я был действительно взволнован; глупый спазм сдавил мне горло, и я не мог продолжать. Гонория тоже была серьёзна. Она слушала с изумительным терпением. Вынув папиросу изо рта, она стряхнула с неё пепел и задумчиво смотрела на неё.

– Дело плохо! – сказала она наконец, с коротким вздохом. – Очень плохо! Мне право страшно жаль тебя друг мой! – И она протянула мне руку с такой чисто мужской искренностью, которая не поддаётся описанию. Я пожал её руку; я поцеловал её, при этом она быстро её отдернула.

– Не надо этого, – засмеялась она. – У меня делаются судороги. Факт, уверяю тебя! Не могу переносить этого! Теперь слушай, Вилли. Дело ясно как день. Ты женился не на той сестре!

– Женился не на той сестре! – повторил я, озадаченный.

– Конечно так, старый ты простофиля! Когда у тебя был выбор, тебе следовало жениться на Джорджи. Она сидела бы у тебя на коленках, ты обнимал бы её, а она своими пальчиками завивала бы тебе волосы и целовала кончик твоего носа. Воркующий голубок и невинный ягнёнок – всё вместе. Вот что тебе нужно было и чего тебе не достаёт, бедный друг мой! Я не голубка и, уж конечно, не ягнёнок. Я… как бы тебе сказать, – она улыбнулась, – я блестящий образчик женщины будущего; а тебе, друг мой, нужна женщина прошлого. Не правда ли, что я вполне верно определила это?