Адриан Моул. Годы прострации - Сью Таунсенд Страница 72

Я спросил, что случилось.

— Ничего, ничего, — ответила она тем неубедительным тоном, которым часто пользуются женщины.

И принялась вздыхать — раз, другой, третий. Я попробовал снова:

— В чем дело, мам? Расскажи.

— Нет, Ади, не вынуждай меня.

— Но я же вижу, тебе неймется рассказать.

Швырнув ворох грязного нижнего белья Георгины в корзину, мать взволнованно заговорила:

— Только не думай, что это доставляет мне удовольствие. У меня сердце кровью обливается.

— Что «это»?

— Ситуация с твоей женой. Вся деревня гудит. Неужто Георгина думает, что все вокруг слепые и глухие?

— Полагаю, ты намекаешь на ее дружбу с Фэрфакс-Лисеттом?

И тут словно плотину прорвало, мать уже было не остановить. Мангольд-Парва полнится слухами, говорила она, чуть ли не у каждого обитателя деревни найдется что сказать насчет Георгины и Фэрфакс-Лисетта. Венди Уэллбек из окна почты видела, как они держались за руки, сидя в машине; Лоуренс, парикмахер, стал свидетелем их крепких объятий в кармане у шоссе А6; женщина, которая убирает в Фэрфаксхолле, нашла в постели хозяина банковскую карту Георгины, а Том Уркхарт слышал, как Хьюго хвастался в баре «Медведя» своей «обворожительной полумексиканочкой» и тем, какая она «горячая».

В спальне возник Бернард:

— Цыпленочек, ты не первый мужчина, которому наставляют рога. Когда женишься на супертелке вроде Георгины, всегда рискуешь — какая-нибудь сволочь непременно положит на нее глаз и захочет увести ее.

Мать принялась меня защищать:

— Ади был красавчиком, пока у него волосы не выпали.

— Этот Фэрфакс-Лисетт — законченный выродок. Он заслуживает порки на конюшне. Похваляется своей великолепной библиотекой. А когда я начал конкретно расспрашивать о том, что у него есть, он сказал: «О, в книгах я ничего не понимаю. Я их не читаю, но я обожаю мою библиотеку».

Наконец они ушли, и я откинулся на подушки. Любой нормальный мужчина рвал и метал бы, но я лишь терзался печалью и ужасными предчувствиями. Днем я встал, почистил немного картошки и моркови на ужин. Нашел в морозилке рубленый бифштекс, пирог с начинкой. Сварил соус из кубиков. И только когда я перелил соус в любимый сине-белый кувшинчик Георгины, я заплакал.

Домой жена и дочь вернулись довольные, обе с румянцем на щеках. Сидя на крышке унитаза, я смотрел, как Георгина купает Грейси.

Дочка сказала, что «Хьюго» подарил ей пони и «он теперь мой».

— Что? — встрепенулся я. — Фэрфакс-Лисетт подарил Грейси пони? Не слишком ли щедро с его стороны?

Капнув шампунем «Лореаль без слез» на мокрую голову дочери, Георгина ответила:

— У Хьюго с полдюжины пони болтаются без дела по поместью, и ему ничего не стоит подарить одного из них.

Грейси нырнула с головой в чистую голубую воду — это часть ее банного ритуала, ей нравится, когда волосы расправляются в воде и с них пузырьками стекает шампунь. Когда она вынырнула, я спросил, как зовут ее пони.

— Я назвала его Нарцисс, — важно ответила девочка.

— Видел бы ты, Ади, какие в Фэрфаксхолле нарциссы! — подхватила Георгина. — Ну прямо «под кроной деревьев, на спуске к запруде, трепещут и пляшут, лишь ветер подует».

Я продолжил цитату:

— «Мерцая, как звезды, в туманности млечной, бегут они вдаль чередой бесконечной» [73].

Мы улыбнулись друг другу.

Оставив их в ванной, я пошел накрывать на стол. Грейси заснула прежде, чем я подал ужин, а Георгина сказала, что сыта. Хьюго накормил их обедом, а ближе к вечеру напоил чаем. В девять позвонила мать и спросила, выяснил ли я отношения с женой. Нет, ответил я, положил трубку и отправился спать.