Кривые деревья - Эдуард Дворкин Страница 7

Рано утром Любови Яковлевне позвонили.

Взяв трубку, она спросонья приложила ее к уху, но тут же выправилась и приставила оптический прибор к глазу.

Старый письмоносец тряс у подъезда зеленелым медным колокольцем. Досадуя на нерасторопную горничную, Любовь Яковлевна самолично спустилась по лестнице.

Дряхлейший из служителей почтового ведомства держал запечатанный сургучом конверт неприятно-телесного цвета. Стечкина попыталась выхватить письмо, но не тут-то было.

— Танцуйте! — велел ей старый глупец.

У Любови Яковлевны буквально раскалывалась голова, все члены были налиты ужасающей тяжестью, она чувствовала, что если не выпьет немедленно полного до краев кофейника и не выкурит с десяток папирос — произойти с ней может все, что угодно. Едва ли не скрежеща зубами, Стечкина топнула несколько раз ногою и приняла депешу.

«Достопочтимая Л. Я.! — писал Тургенев. — Роман прочитал, и сегодня дома. Заезжайте…»

Иван Сергеевич был необыкновенно сдержан и серьезен. В домашней вельветовой куртке и рубашке с отложным воротом, он встретил ее на пороге и предложил занять место в кресле. В гостиной был наведен порядок, многочисленные подушки исчезли с полу, не наблюдалось и следов присутствия хлама, в изобилии просыпавшегося накануне из объемистого ясеневого шкафа.

Усевшись с непроницаемым лицом напротив посетительницы, Тургенев положил холеные пальцы на подготовленную к разбору рукопись. Любовь Яковлевна вспомнила, что накануне они не успели обсудить ее романа. Мнение классика от прозы стоило многого. Собственно, услышать его она и приехала, но очень уж сухо и официально держался с нею Иван Сергеевич. Оробевшей молодой писательнице захотелось оттянуть вердикт, подобно тому как ожидающий результата анализов, но опасающийся неудовлетворительного диагноза пациент выгадывает еще минуту блаженного неведения, медля перед дверьми собравшегося консилиума.

— Брюлловщина… — заторопилась она. — Эта мертвечина, струп… соскочит, и сразу забьет у нас живая вода!..

Тургенев поднял величавую голову и долгим внимательным взглядом обвел посетительницу.

— Брюлловщина?.. Струп?.. С чего это вы так о бедном Карле Павловиче?.. Впрочем, я предполагал говорить о вашем произведении…

— Извините. — Стечкина с трудом взяла себя в руки. — Я очень благодарна вам… я слушаю…

Приготовившись изложить мнение, Тургенев откинулся на спину и чуть прикрыл глаза. По кретонным обоям, сжимаясь и вытягиваясь, проносились тени сновавших по Шестилавочной экипажей. Поставленные на ореховом бюро чайные розы напоминали глазу о неоднократно спитой заварке.

— Вот что имею сказать вам, — начал Иван Сергеевич так неожиданно, что Любовь Яковлевна вздрогнула. — У вас талант несомненный, оригинальный, живой и даже поэтический — но «Вареньку Ульмину» печатать не следует, ибо я — извините за резкость выражения — более уродливого или, говоря точнее, более изуродованного произведения не знаю. Все изобличает в вас замечательное критическое чутье; тем удивительнее, тем непостижимее то, что вы сделали. Задавшись задачей, которая только что под силу первоклассному таланту, а именно определением и развитием отношений вашей героини к Мите, поставив эту задачу верно и тонко, вы вдруг ни с того ни с сего вводите в ваш рассказ больного, исковерканного и к тому же никому не нужного и не интересного субъекта, возитесь с ним, заставляете его все перепортить, вводите мелодраматические неожиданности — словом, обращаете всю свою работу в прах. Как это вы не почувствовали, что, например, ночные сочинительства Юлии производят впечатление комическое — и от этого шутовства ваша живая, славная Варя пала?.. И потом этот цитат из Беранже — что за хитро сплетенная, капризная патология… В клиниках бывают такие факты, что больной возьмет да и откусит фельдшеру нос, — что ж? И это «возводить в перл создания»?.. — Из приготовленного загодя стакана Тургенев крупно отпил подслащенной розовой воды. — У вас несомненный дар психологического анализа, — немного монотонно продолжал он, — но этот дар часто переходит в какую-то кропотливую нервозность, вы хотели уловить все колебания психических состояний — и впадаете иногда в мелочность, в каприз наконец, вас понять невозможно или очень трудно и без нужды, безо всякой пользы… Мне иногда невольно припоминались слова одной барышни, которую я знавал в молодости: «Это очень трудно, потому что легко; хоть, с другой стороны, оно и легко, потому что трудно». — Иван Сергеевич как-то неожиданно затряс головой, закартавился и сменил тембр голоса. Любовь Яковлевна догадалась, что последнюю фразу он произнес по-французски. — И потом, — снова понятно заговорил он, — как это у вас все беспрерывно плачут, даже рыдают, чувствуют страшную боль, потом сейчас необыкновенную легкость и т. д. Я не знаю, много ли вы читали Льва Толстого, но уверен, что для вас изучение этого бесспорно первого русского писателя положительно вредно. Вы слишком часто доказали, что вам дело дается в руки, чтобы не бросить всю эту возню, эти пируэты на острие булавки и т. д. — Еще более неожиданно Тургенев улыбнулся. — Однако довольно я вас бранил, надо ж и похвалить… Оно же и веселее. Вы пишете славным языком, несмотря на изредка попадающиеся галлицизмы («Фасон, которым было сшито платье, давал чувствовать…» — процитировал он). Описания ваши превосходны, рельефны, просты, жизненны. Всякий раз, когда вы касаетесь природы, — у вас выходит прелестно — и тем более прелестно, что вы всего кладете два-три штриха, но характерных… И в психологической работе надо так же поступать… — Снова затряся головою и переменив тембр, Иван Сергеевич выразился по-французски. — В этом умении, — привставая, закончил он, — класть характерные штрихи я вижу ваш поэтический дар. Словом, из вас может выйти писатель очень крупный, у вас на то все данные. Разве вы сами возьмете да испортите себя…