Начало конца комедии - Виктор Конецкий Страница 65

Утром солнце плескалось в номере, величавилось в небесах, перепутало кванты с частицами, волны с моими молекулами.

Ученый Шредингер однажды впал в поэтичность и позволил себе рассуждать о любовниках: "Истинные любовники, глядя друг другу в глаза, чувствуют, что их мысль и радость не только сходны или идентичны, но численно едины. Однако, как правило, любовники слишком поглощены своими эмоциями, чтобы снизойти до ясного рассуждения, и в этом отношении они очень напоминают мистиков".

Солнце вело себя со мной любовно-мистически.

Такой отчетливой, ясной, радостной какой-то разницы между теплом дома и солнечным морозом улицы нигде, кроме как в Сибири, не ощущается мне. Видишь солнечный луч, разделенный стеклом окна на космическую его, бездумную протяженность и на домашний, теплый и осмысленный отрезочек. И квадраты солнечные текут по полу, высвечивая подкроватные или даже подкомодные дали. И даже у больного и удрученного человека утренний солнечный поток, протекая сквозь жилье, включает рубильничек доброго гормона. Мороз чистейшего застенного мира и уют жилья насаживаются на шампур солнечного луча, соединяются в истинно неразрывную систему. И радость объединения выступает на человеке в виде доброй его улыбки и готовности к доброму поступку.

С такой всемирной улыбкой спустился я с четвертого этажа в гостиничный холл, увидел сквозь огромные стекла снежный лес, белку возле самого тротуара; сине-желтые снегоуборочные машины среди сугробов; яркие, как тюльпаны, дорожные знаки на шоссе. И совсем превосходно стало душе, когда увидел еще стол, уставленный вазами и подносами с беляшами, ватрушками, крутыми яйцами, сметаной в стаканах, кефиром. И два бака с кофе и кипятком, и заварочные чайники. И самообслуживание – очереди нет ни в кассу, ни за подносом, ни к окошечку.

Я положил пальто на кресло в пустом холле и отправился к столу. Напичканный утренним солнцем, я несколько напоминал душевным состоянием тот магический кристалл, сквозь который и великие и малые поэты иногда различают свободную даль красоты. Иными словами, мне вдруг поверилось в будущее вдохновение, в счастье цельности, в возможность еще для меня искусства.

– Эй! Ты! Подь сюда!

Мир в просвеченной солнцем душе не нарушился от окрика, ибо я никак не мог отнести его к себе. Но во всем просторном холле гостиницы было слишком уж мало людей. И потому я обвел глазами модерн и увидел старика гардеробщика. Он махал кулаком в моем направлении и продолжал орать: "Ты! Эй! Подь сюда!"

Я двинулся к гардеробщику, медленно опускаясь с небес научно-поэтических мыслей на равнину бытовизма.

Навстречу мне выпучивались из орбит глаза старика. А когда я остановился перед ним и спросил: "Что стряслось, папаша?", он заорал: "Свинья! Куда одежу положил?"

Давненько меня не называли свиньей. Как-то последние десятилетия получалось, что иррациональным каким-то образом люди догадывались, что такие шутки мне не нравятся и что я способен сильно обидеться. Старик гардеробщик в гостинице "Золотая долина" интуицией не обладал и потому еще раза три прошипел, брызгая слюной: "Свинья! Свинья! Свинья!"

В этом обыкновенном слове сконцентрировались все тончайшие процессы мозга гардеробщика, все почти неуловимые химические реакции и движения молекул мозгового вещества в его черепе. Все отрицательные эмоциональные напряжения семидесяти его лет, все сравнительно кратковременные расстройства и длительные гнетущие неприятности он разрядил прямо мне в лоб.

"…Мы начинаем бить тревогу. Старость становится все более безобразной: увеличивается число немощных стариков, повышается количество пораженных старческим слабоумием" – эти недавно слышанные от нейрофизиологов слова так и запрыгали у меня в голове. И хорошо, что запрыгали, потому что от "свиньи" концентрация отрицательных эмоций во мне самом достигла опасного с точки зрения уголовного кодекса уровня. Я лихорадочно припоминал способы ликвидации нежелательных последствий отрицательных эмоций – переключение, например, с умственной на мышечную деятельность. Это не годилось. Следующий способ разряжения тягостного переживания: "поплачь – будет легче". В этом случае эмоциональное возбуждение разряжается через управляемые компоненты эмоций. Я выбрал этот способ, но заменил мокрость слез потоком сухих слов.

Надо отметить тот факт, что старикан-хам привык к общению с учеными, то есть с интеллигентными людьми (это мне объяснили потом). И оказался совсем не подготовленным к тем словам, которые услышал от меня в ответ на безобидную в конце концов "свинью". Глаза гардеробщика сразу провалились в глазницы на то место, которое им от роду и было положено. И он залопотал нечто оправдательное: мол, пальто следует сдавать на вешалку, а не класть на стул.

– Черта с два я тебе клифт сдам, – сказал я, умиротворенный разрядкой. – Научись разговаривать по-человечески, психопат ты гормонально-иммунитетный!

Старец от моего миротворного голоса опять воспрянул и под натиском гормонов агрессивности прошипел: "Милиция! В милицию! Милиция!"

И тогда я отправился на поиск директора всего этого богоугодного заведения. Барменша в ресторане объяснила, что директора еще нет, что директор как раз и требует от старика, чтобы постояльцы не клали пальто на стулья, что старик контуженный, и т.д. и т.п.

Руки мои тряслись, когда я сыпал сахар в чай, есть расхотелось.

Короче, из мухи – "свиньи" – получалась во мне слониха – мировая скорбь. Безнадежно было пытаться объяснить гардеробщику, что он житель Млечного Пути, – гак Экзюпери объяснял знакомым вышибалам их поэтическую, человеческую сущность. А от мысли, что час публичного выступления перед учеными людьми из Академии наук неумолимо приближается, захотелось просто-напросто повеситься.

К тому же скандал с гардеробщиком напомнил мне другой скандал, связанный с Академией наук.

Дело было так.

Я жил на берегу Финского залива в дачном поселке Репино. Начинался декабрь, но снег еще не выпадал. Песок на пляжах залива был холодный, тяжелый; на нем валялись расклеванные птицами ракушки.

Я писал рассказ о собаке, которая живет в цирке и охраняет случайных посетителей конюшни от тигров. Судьба этой собаки была трагична, глубоко меня волновала; я много переживал, мало работал и ездил на автобусе в пивную "Чайка". Рядом был Дом творчества ленинградских композиторов, но из него никогда не доносилась музыка. И я был рад этому, потому что музыка отвлекала бы меня от трагизма цирковой собаки. Как-то я возвращался домой с прогулки. Уже вечерело, с сосен капало, дачи стояли вокруг заколоченные. Я думал о своей собаке, о том, что дни ее сочтены; через неделю я доберусь до конца рассказа и убью собаку, ибо писать о ней уже совершенно нечего. Я думал о форме смерти для старого циркового пса, выбирал наиболее легкую, грустил и поеживался от холодной сырости.

На берегу залива, в лощинке между дюн на перевернутой лодке я увидел мужчину. Он рисовал на влажном песке скрипичный ключ длинным прутиком. Нарисовав скрипичный ключ, он плюнул на него, а потом быстро стер ногой рисунок.