Кошки в доме - Дорин Тови Страница 4

Примерно через месяц после того как Саджи поселилась у нас, я однажды вечером вернулась домой и сообщила, что моя фирма посылает меня в Ливерпуль. Мне придется переночевать там. Чарльз поглядел на меня с ужасом.

– Кто, – осведомился он, – будет присматривать за кошкой?

– Ты! – ответила я бодро. – Сущие пустяки. Дашь ей на ужин рубленой крольчатины, проверив, чтобы в миску не попало ни косточки. На завтрак будет рыба: косточки вытащи все до единой и проследи, чтобы вода не выплеснулась на плиту; утром и вечером смени землю в ящике, а если она начнет орать с выражением нетерпения на мордочке, – значит, землю надо сменить еще раз; вытрешь ее, если она вымокнет; присмотри, чтобы она не играла с Мими (та питала честолюбивую мечту быть единственной сиамкой в деревне, а потому покушалась убить Саджи, когда никто не смотрел); удостоверься, что она съела дрожжевые таблетки; присмотри, чтобы она не выходила, когда стемнеет; позаботься, чтобы она…

Тут раздался громкий всплеск, а затем вопль. Саджи, которая, с тех пор как ей запретили входить в ванную, выискивала, где бы еще себя показать, шлепнулась в унитаз. Хуже минуты для этого она выбрать не могла. Если у меня и теплилась надежда, что Чарльз согласится присмотреть за ней, теперь об этом нечего было и думать. Он поглядел, как я извлекаю ее из глубин, а она извивается и вопит, содрогнулся, а затем объявил, что у него есть идея. Мы попросим мою бабушку взять ее к себе на ночь, а тогда он сможет отвезти меня в Ливерпуль на машине, и мы оба отдохнем.

Моя бабушка любила животных и, к счастью, еще не успела познакомиться с Саджи, а потому тут мы затруднений не встретили. Но мы не знали, что со времени той первой поездки из города, когда она чинно сидела у меня на коленях, с наивным любопытством смотрела на улицы и шоссе, а иногда – лицемерка эдакая! – умильно мне улыбалась, у Саджи появилось Нечто в отношении легковых автомобилей.

Едва я в то злосчастное утро забралась с ней в машину, даже еще до того, как Чарльз включил мотор, она завопила. Чарльз погладил ее по голове (она еще сидела у меня на коленях) и сказал, что не надо быть глупенькой, ей же нравятся миленькие машиночки. Саджи только того и надо было. К тому времени, когда мы въехали на холм, направляясь к шоссе, она уже стояла на задних лапах, скребла стекло и призывала на помощь. Чарльз сказал, что ее пугает шум первой передачи и, когда мы выберемся на ровную дорогу, все будет в полном порядке. Я не сомневалась, что Саджи понимала каждое наше слово, потому что к тому времени, когда мы проехали полпути до города по плоской, как лепешка, дороге, все прочие водители, проскакивая мимо, грозили нам кулаками и обещали расквасить Чарльзу нос – нечего выписывать по шоссе зигзаги и даже сигналов не подавать! А сам Чарльз орал, чтобы я наконец стащила чертову кошку с его шеи, а не то мы вмажемся в телеграфный столб.

Возвращение было даже еще хуже. Для начала нам пришлось выяснить отношения с моей тетей. Бабушка всегда доходила до крайностей, ублажая домашних любимцев. Когда она была помоложе, у нее жила ручная сова Гладстон, вечно восседавшая на двери ванной. Папа клялся, что в открытую дверь тянуло таким сквозняком, что по поверхности воды в ванне бежала рябь, а зимой дедушка демонстративно приносил с чердака лохань и мылся в спальне, но все без толку – бабушка запрещала закрывать дверь. Она твердо стояла на том, что люди способны сами о себе позаботиться, а бедненькие немые звери и птицы – нет. А потому либо приходилось принимать ванну под зловещим взглядом Гладстона, весьма возможно сжимавшего в когтях кусочек дохлой мыши, которой его заботливо снабдила бабушка, либо вовсе не мыться.

Я и сама помню, как она, красная от возмущения, помчалась с бывшей моей детской коляской выручать колли – его, как ей сообщили, кто-то заложил в местном ломбарде. На самом-то деле хозяин ломбарда взял пса из жалости, вовсе не рассчитывая, что его когда-нибудь выкупят, и обращался с ним очень хорошо. Однако бабушка была твердо уверена, что на него выписали квитанцию и заперли в шкафу вместе с другими заложенными вещами. Она повезла его домой в коляске и объясняла всем встречным, что он от слабости шагу не может ступить, и до слез трогала их жуткой (и очень далекой от истины) историей, как она Собственными Руками доставала его с полки в ломбарде. Мне все это запомнилось так хорошо потому, что именно я потом две недели вывозила Болдуина, как она его нарекла, в парк на прогулку все в той же колясочке.

(Естественно, Гладстон к тому времени уже давно съел свою последнюю мышь на двери ванной.) А когда бабушка наконец решила, что он достаточно окреп, чтобы стоять на собственных ногах, опять-таки мне – бабушка же знала, что наших бедненьких немых друзей я люблю не меньше, чем она, за что Господь меня непременно вознаградит, – опять-таки мне пришлось впервые повести его на пешую прогулку и вытерпеть все последствия, когда он вспрыгнул в первую же встречную коляску и уселся на младенца.

Бабушка осталась при своих убеждениях и после того, как, состарившись, уже не могла сама пестовать живых тварей. Например, когда мы впервые оставили у нее Блондена, заверив, что он будет прекрасно себя чувствовать в комнате для гостей, если его запереть там со спальной корзинкой и ветками для лазанья, она уговорила мою тетю Луизу взять его к себе в спальню, чтобы ему не было тоскливо.

Если бы его заперли одного, Блонден спокойно устроился бы в корзине, набитой старыми фуфайками, которой пользовался у себя в беседке. Однако при виде уютной кровати моей тетушки он не устоял: ухватил орех, нырнул под пуховое одеяло и провел там всю ночь, щелкая зубами на манер кастаньет, стоило бедняжке пошевелиться.