Цветочный крест - Елена Колядина Страница 23

— Князь мой потерял где-то печатный свой перстень, которым должен был опечатать указ.

— Да что за указ? — вящее прежнего заволновался воевода.

— Указ об том, чтоб всем любодеям и блудодеям пуп вырывать да подпупную жилу прижигать. Ну, да ладно, забудем про перстень печатный! Давай лучше любы творить.

Испугался воевода: «А, ну как старый князь перстень печатный тоже в лоне у жены обронил?» И кинулся вон.

С той поры ни князь, ни воевода чужих жен-мужатиц не похотствовали.

— О-хо-хо! — колыхалась Василиса.

— Ай, да бабы! — мотал бородой Извара.

Феодосья едва расслышала сквозь хохот стук в дверь.

— Кто здесь? — выглянула она в сени.

За дверями стояла Акулька.

— Чего тебе?

— Хозяйка молодая, дозвольте у хозяина изволения спросить? — с поклоном протянула холопка.

— Ну, зайди. Батюшка, Акулька испросить дозволения хочет.

— Чего еще? — повернулся к дверям Извара Иванов.

Акулька, поминутно кланяясь и бормоча: «уж простите меня сущеглупую», поведала, что старшие ея дети бегали кататься на соломе с горы, да и уморозили до смерти двухмесячное чадце, Арефку.

— Как это уморозили? — грозно вопросила Василиса. — Ты, небось, нарочно Арефку уморить велела, чтоб на корм не тратиться да люльку не качать? Все бы дрыхла, опреснок!

— Ей-Богу, не нарочно! Пронька с Анькой положили Арефку в салазки и увезли с собой. Поставили салазки возле горы, да и закатались. Вспомнили про Арефку, а он уж белый лежит в салазках, заиндивел. Простите, Христа ради!

— Вот же блудь бражная! — обсерчала Василиса. — Скоро на пажити некому будет работать, а вам, поганцам, лишь бы лишний рот не кормить! И чего ты приперлася теперь? Чего стоишь щурбаном?

— Хочу спросить, можно ли домовинку с Арефкой в избе до завтра оставить? Уж больно далеко в эдакий мороз до Божьего дома идти.

Василиса вопросительно поглядела на Извару.

— Да вы что, матушка? Батюшка? — заголосила вдруг с сундуков Мария. — В эдакий день, когда ваш внучек первый народился, упокойников на дворе держать?!

— Верно, — переглянулись Извара с Василисой.

Матрена перехватила их взгляд.

— Еще чего удумала! — вскрикнула она Акульке. — Неси новопреставившегося в Божий дом сию же минуту! Выпороть тебя еще надо за порчу хозяйского раба. Морозно ей! Небось, не околеешь, вон рожу-то наела на господарских хлебах! Феодосья, сходи-ка, пригляди, чтоб сей же час выметались со двора с покойником! Да чтоб не вздумали за воротами кинуть! Волков еще набежит, скотину порежут.

Феодосья опасливо поглядела на Акульку: все ж — таки худо это, что придется ей среди ночи тащиться с домовиной подмышкой.

— Возьми сани, — шепнула Феодосья Акульке в сенях. — На которых навоз вывозят. Лошадку похуже можешь взять. Скажешь, мол, Феодосья велела ехать санями, чтоб еще и Акулька от морозу не издохла.

Феодосья пошла в людскую избу, где обитала Акулька с мужем-бийцей Филькой и детьми. Она впервые переступила порог такого скаредного обиталища. Была это не изба, а землянка, размером с сундук, освещенная лучиной. Возле черной каменной печи в закуте лежали отрочата, тут же, перед нарами, висела колода для чадца. Очевидно, предполагалось, что качать ее по ночам должны дети в закуте. Кровать взрослых в виде досчатого ящика была заполнена смрадным тряпьем и соломой. Ее теснил стол, в середине которого была выдолблена ямка, заменявшая миску. Феодосья смекнула, что это именно миска, по нелепым кривым ложкам, брошенным в углубление. На краю стола стояла домовина — плетеный из корья короб.

— Э-гм-хр-р-ка! — донеслось из угла за столом.

Это зашевелился Филька.

— Да ты набражничался! — догадалась Феодосья, прикрывая ладонью нос.

— С горя он, — кланяясь, объяснилась за мужа Акулина, — что не уберег хозяйского раба Арефу, в расход ввел Извару Иванова и Василису Петрову. — Встань да отвесь поклон молодой хозяйке, пес!

— Ладно, Акулька, пущай он дрыхнет. А ты себе в помощь возьми кого из людей. Да прямиком сей час — в Божий дом! Там завтра и отпоют Арефку. А здесь мертвому телу нечего делать.

Феодосья вернулась в обеденный покой в мрачном расположении. Что за люди, Господи! Смрад, зловоние, бражная вония!

— Ну, чего там? — принялась расспрашивать Василиса.

— О-ой!.. — только и произнесла Феодосья.

— Расходы одне от поганой челяди, — заворчала мать. — Крестили Арефку, так кто батюшке пятерик яиц отдал? Василиса Петрова да Извара Иванов. Отпевать станут, кому расход? Опять подавай попу из хозяйского кладезя добро.

— Не расстраивайся так, Василисушка, — влезла Матрена. — Такая уж господская доля, обо всем печься. Давай-ка я еще побасенку побаю, развеселю тебя маленько.

— Давай! — махнула рукой Василиса.

— Ну, вот вам притчица. Правда, не лжа. Были тому самовидцы, видели своими очами. Аз врать не буду, не видавши, но от верного человека слыхавши, за что купивши, за то и продавши.

Бысть три брата, три княжьих племянника. Старшего звали Могуча, среднего — Хотен, а младшего — Зотейка. И была у Могучи в чреслах огненная палица…

— Елда огненная? — захохотал Извара.

— Истинно! Да, такая вящая, что не раз он этой межножной палицей медведя валил. Однажды забежало в наши окраины из Африкии чудо людоедское, брадатое — брада у него не только вкруг главы и выи была, но даже на конце хвоста росла. Самовидцы сказывали, что брада у того чуда рыкающего даже на сраме росла. Узревши оного, Могуча востерзал из портищ свой огненный уд, свинцовые муде да так огрел чудо африкиинское, что оно замертво пало. Обошел Могуча то чудо поверженное, хотел для надежности палицу свою огненную еще под хвост в самый оход чуду воткнуть, да пошло из подхвостного охода такое злосмрадие, что сорок сороков бесов уморилось, а залетный тотемский воробей замертво упал. Когда садился Могуча на коня да клал свою любосластную огненную палицу коню на загривок, да укладывал муде коню на становой хребет, то конь под ними прогибался. А когда опустил однажды Могуча свою огненную палицу в море-окиян — охладить жар телесный, то пошел из моря-окияна пар. И стоял тот пар три дня и три ночи и солнце застил так, что днем было темно, как ночью. А из того пара собралась такая важная туча, что когда дождь из нее выпал на пажить, то рожь уродилась сам-двадцать, а репа широкая да губастая, как Матренина задница. И собой Могуча был красив: брада кудлеватая, подпупие рыжее, очи — как у ночного врана-филина. А се… У среднего брата, Хотена, срамной мехирь тоже был не худ. Как достал его однажды Хотена из портищ, чтоб поссца, так сцы его пол-дюжины лисиц повергнувши, дюжину зайцев да залетного тотемского чижа. И собой Хотена был велико лепен: брада овчеватая, подпупие сивое, очи — как у дрозда. Младший брат Зотейка срамом похвалиться не мог. Уд у него был не больше соловья. Да и собой Зотейка был не лепо красив: брада завитками густыми соболеватыми — как у девицы межножное подпушье, подпупие враное, очи — как у ясного сокола! А се… И узнавши братья, что бысть в дальнем княжестве девица, княжья дочь Дарина. И бысть Дарина девица, девство не растлившая, муженеискусная. А бысть она велико лепная: уста сахарные, брови собольи, власы золотые. А благоодежная какая! — рубашца шелковая, подколка земчузная! Сидела Дарина в высоком тереме, роза сладковонная, светозарная, словно солнце. И вот стала сухота-тоска естество ее женско томить. «Хочу быть мужатицей замужней», — рекши она своей матери. Бысть тому! Протрубили гонцы по всем княжествам. Прискакали на белых да вороных конях княжьи сыновья, братья да братаны-племянники со всей русской державы. «Кто будет мое тело белое, лядвии межножные собольи, нежнее всех дрочить-ласкать, за того я посягну замуж», — рекши девица из высокого терема. Стали женихи наперебой мехири изрыгати да перед Дариной похваляться. Первым Глупей Сын Горохов свой уд срамной из портищ изверг. Усмехнулась Дарина: тростяной твой уд, плешивое подпупие, чижовые очи! Вторым Безумей сын Пустов подпупную жилу изрыгнул. Засмеялась неискусомужняя девица: лубяной твой уд, мховое подпупье, воробьиные очи! Третьим заезжий княжич Бзден сын Окалов становую жилу поднял. Расхохоталась девица, девства не растлившая: лыковая твоя елда, воспяное подпупие, тараканьи очи! Отступили женихи. А тут на двор Могуча, Хотен да Зотейка въезжают, кланяются княжне Дарине.