Легенды Невского проспекта - Михаил Веллер Страница 22

Как начинал другую повесть, о другом герое,другой ленинградский писатель, некогда гусар Империалистической войны и поэт:«Это был маленький еврейский мальчик». Да… Ну так мы о другом мальчике. Он жилв Ленинграде, чисто мыл шею и ходил со скрипочкой в музыкальную школу. Его,естественно, били; и он мечтал вырасти большой и дать всем сдачи.

Потом была Блокада, и мальчик едва живостался, голодный и дохленький. Ладно дядя не забывал. А дядей его былвоенно-морской журналист и известный флотский драматург Александр Штейн. Он импомогал, поддерживал, и идеалом мальчика стал военный моряк. Дядя приезжал сдрузьями, в черных шинелях, в блестящих фуражках, с умопомрачительными вкуснымивещами из флотского пайка — люди высшего мира! Мальчику завидовали во дворе,временно переставали бить, а наоборот — спрашивали: верно ли это его роднойдядя. Такое родство его необычайно возвышало в глазах самых страшных хулиганов:морские офицеры, орденоносцы, фронтовики — герои!

Естественно, флотский офицер выглядел в егоглазах венцом эволюции. Он понял свое призвание и начал готовиться квоенно-морской карьере. Принялся читать книжки про корабли и сражения, делатьпо утрам зарядку, и летом учился плавать на Неве. Последнее, правда, ему плохоудавалось по причине крайней хилости интеллигентского организма. Согласитесьсами — а интересно представить себе еврейского скрипача в качестве бравоговоенно-морского командира.

Дядя сажал его на колено, угощал сгущенкой ипайковым шоколадом, и спрашивал:

— Ну, вырастешь — кем будешь?

И мальчик, жуя шоколад и восторженно глядя наордена, исправно отвечал:

— Военным моряком!

Что приводило в восторг дядиных сослуживцев иявлялось поводом налить еще по одной.

И, кончив школу и отпиликав на выпускном балу,он решительно зашвырнул на шкаф проклятую скрипочку и объявил, что поступает ввоенно-морское училище. В доме наступил ужас и большой бенц. Но мальчик проявилбиблейское упрямство, и все доводы о неинтеллигентности военной профессии отнего отскакивали, как ноты от полена. Родители дали телефонный сеанс дяде: этоон заморочил голову мальчику своими жлобами в черных шинелях!.. Но дядя за годысотрудничества с флотом проникся военно-морским духом: загрохотал, одобрил,успокоил, и сказал, что все прекрасно, там из их хилого сына сделают настоящегомужчину, пусть выпьют валерьянки и радуются! а на скрипочке он сможет играть вофлотской самодеятельности, чего ж лучше!

Ну, в первое училище Союза — имени Фрунзе,бывший Императорский морской кадетский корпус, ему не светило: там готовиличистокровных командиров, строевиков-судоводов, флотскую аристократию, и евреютам ловить было нечего. Тем более на дворе стоял пятидесятый год — не климатпятой графе. Имени Дзержинского тоже не шибко подходило — блеску много. НоВысшее военно-морское радиотехническое имени Попова (изобретшего в девятьсотпятом году то радио, по которому в девятьсот четвертом броненосцы в Цусимепереговаривались) тоже было ничем не хуже. Это черное сукно формы, это золотошевронов, эти тельники в вырезе голландок — дивное училище. Тем более что радио— это нечто вполне научное и интеллектуальное, тут мало кулаком и глоткойбрать, еще и головой соображать надо: и мальчик решил, что это — самое для негоподходящее, прекрасное военно-морское училище.

Он подал документы, и их у него в приемнойкомиссии неохотно взяли, с непониманием и жалостью глядя, и переспрашивали,туда ли он пришел? И ласково советовали поступать в Институт связи или вУниверситет, или в крайнем случае играть на своей скрипочке в консерватории. Ивообще интересовались, кто это у них в роду был моряком, а если да, то в какихименно морях плавал: с чего это мальчику пришла в голову такая странная, знаетели, мысль?..

Но мальчик убежденно объяснял, что он сдетства готовил себя к морской карьере, отличный гимнаст, замечательно плавает,и они зря сомневаются. А дядя его — морской офицер и любимец флота, журналист идраматург Александр Штейн.

При этом известии комиссия переглянуласьсочувственно, и морского племянника направили сдавать экзамены.

Ну — вот такой был юный еврейский романтикморя, которому дядя, совершающий морские геройства в своем уютном книжномкабинете за письменным столом, загадил мозги. Мальчик читал Киплинга: «Былыепоходы, простреленный флаг, и сам я — отважный и юный!» Он уже стоял намостике, корабль пенил море, пушки громили огнем врага, и белокурая невеста наберегу заламывала тонкие руки.

Он благополучно сдал экзамены и был вселен вказарму.

Совсем не о казарме мечтал он, когда его вдетстве били. Настала суровая проза флотских будней. Романтику в ней не удалосьбы найти и саперу с миноискателем и собакой, только флотскомулюбимцу-журналисту. Дрючили курсачей в хвост и в гриву, царил культ грубойфизической силы, по ночам его за разные интеллигентские упущения гоняли драитьгальюн, и до прискорбного не наблюдалось военно-морского благородства иподвигов.

Но он вздыхал, сжимал зубы, крепился, говорилсебе и окружающим, что адмирал Нельсон тоже был хилого сложения и здоровья и непереносил качки, вечно командовал с брезентовым ведерком на мостике; еговыслушивали с интересом, а потом давали по шее и гнали драить палубу шваброй —чтоб понял службу и много о себе не воображал. Это тебе не на скрипочке играть.