Золотце ты наше - Пелам Вудхаус Страница 20

Внезапно я опомнился – чего это я так пристально рассматриваю ее? Бледные ее щеки окрасил легкий румянец.

– Не надо! – вдруг с легким раздражением попросила она.

Эти ее слова с маху убили сентиментальную нежность, закрадывавшуюся мне в душу.

– Как ты тут очутилась? – поинтересовался я. Она молчала. – Только не подумай, что я сую нос в твои дела. Мне любопытно, по какому такому совпадению мы встретились.

Одри порывисто обернулась ко мне. Лицо ее утратило всякую жесткость.

– О, Питер! – произнесла она. – Мне очень жаль. Я так виновата.

Ага, вот он, мой шанс. Я уцепился за него, позабыв про всякое благородство, и тут же пожалел об этом. Но мне было горько, а горечь толкает человека на дешевые выходки.

– Виновата? – вежливо удивился я. – Да в чем же?

Одри растерялась, как я и рассчитывал.

– В том… в том, что случилось.

– Милая Одри! Любой совершил бы ту же ошибку. Я не удивляюсь, что ты приняла меня за грабителя.

– Да я не про то! Я о том, что случилось пять лет назад.

Я расхохотался. Смеяться мне совершенно не хотелось, но я уж постарался, как сумел. И был вознагражден – я видел, что ее покоробило.

– Неужели ты еще нервничаешь? – я снова рассмеялся. Таким вот веселым и жизнерадостным был я в это зимнее утро. Короткий миг, когда мы оба могли бы растаять, миновал. В ее синих глазах зажегся блеск, подсказавший мне – между нами опять война.

– Я ничуть не сомневалась, что ты переживешь! – бросила Одри.

– Да мне было-то всего двадцать пять. В двадцать пять сердце не разбивается.

– Твое, Питер, вряд ли вообще когда разобьется.

– Это что, комплимент? Или наоборот?

– Ты-то, разумеется, считаешь, что комплимент. А я подразумевала, что тебе недостает человечности.

– Такое вот у тебя представление о комплименте.

– Я сказала «у тебя».

– Наверное, пять лет назад я был прелюбопытной личностью.

– Да.

Говорила Одри раздумчиво, будто бы сквозь годы бесстрастно исследовала неведомое насекомое. Такое отношение раздосадовало меня. Сам я мог отстраненно анализировать того, кем некогда был, но определенную привязанность к прежней своей личности еще сохранял, а потому почувствовал себя уязвленным.

– Полагаю, ты относилась ко мне не иначе, как к людоеду?

– Да, скорее всего.

Мы опять помолчали.

– Я не хотела оскорбить твои чувства. – Это было самое обидное замечание. Именно я хотел оскорбить ее чувства. Но она не притворялась. Она действительно испытывала – да, думаю, и сейчас испытывает – неподдельный ужас передо мной. Борьба оказалась неравной. – Ты бывал очень добр, – продолжала она, – иногда. Когда случайно вспоминал, что надо быть добрым.

Лучшей похвалы у нее для меня не нашлось, а эти слова вряд ли можно было счесть за панегирик.

– Ладно, – заключил я, – ни к чему обсуждать, каким я был и как поступал пять лет назад. Как бы там ни было, ты спаслась от меня бегством. Давай вернемся к настоящему. Что нам теперь делать?

– Ты считаешь, ситуация неловкая?

– В общем, да.

– И одному из нас следует уехать? – с сомнением продолжила она.

– Вот именно.

– Но я никак не могу.

– Я тоже.

– У меня тут дело.

– И у меня тоже.

– Я должна находиться здесь.

– И я тоже.

Она с минуту рассматривала меня.

– Миссис Эттвэлл сказала, что ты учитель.

– Да, я выступаю в роли учителя. Изучаю это занятие.

– Но зачем это тебе?

– А что такого?

– Раньше у тебя все было хорошо.

– Сейчас еще лучше. Я работаю.

Одри помолчала.

– Да, тебе уезжать нельзя.

– Верно.

– Но и мне тоже!

– Что ж, придется нам мириться с неловкостью.

– А почему обязательно неловкость? Ты же сам сказал, что уже все пережил.

– Абсолютно. Я даже помолвлен.

Одри, слегка вздрогнув, принялась чертить носком туфли по гравию. Наконец она проговорила:

– Поздравляю.

– Спасибо.

– Надеюсь, ты будешь счастлив.

– Просто уверен.

Она опять замолчала. Мне подумалось, что, посвятив ее столь откровенно в свою личную жизнь, я имею право поинтересоваться и ее.

– А как ты тут очутилась?

– История довольно долгая. Когда мой муж умер…

– О!

– Да, он умер три года назад.

Говорила Одри ровно и чуть сурово. Истинную причину этой суровости я узнал позднее, а тогда приписал тому, что ей приходится общаться с человеком, ей неприятным, то есть со мной, и мне стало еще горше.

– Какое-то время я сама заботилась о себе.

– В Англии?

– В Америке. Мы уехали в Нью-Йорк сразу же после того, как я написала тебе письмо. С тех пор я жила в Америке. Здесь я всего пару месяцев.

– А как ты очутилась в Сэнстеде?

– Несколько лет назад я познакомилась с мистером Фордом, отцом мальчика, который учится сейчас в этой школе. Форд рекомендовал меня мистеру Эбни. Тому нужен был помощник.

– Ты зависишь от своей работы? Я хочу сказать – прости, если затрагиваю слишком личную тему, – мистер Шеридан…

– Нет, денег он не оставил.

– А кем он был? – решился я. Я чувствовал, что говорить об умершем ей больно, во всяком случае – со мной, но тайна Шеридана изводила меня пять лет, и мне хотелось узнать побольше о человеке, перевернувшем всю мою жизнь, даже не появившись в ней.

– Он был художник. Друг моего отца.

Мне требовались подробности. Какой он был из себя, как говорил, чем отличался от меня. Но было ясно, что Одри не хочется говорить о нем, и, чувствуя обиду, я все-таки отступил, подавив любопытство.

– Так у тебя только и есть эта работа?

– Вот именно. Если у тебя обстоятельства такие же, н у что ж, тут мы оба и останемся.

– Останемся, – эхом откликнулся я.

– Но нам следует постараться не усложнять ситуацию.

– Конечно.

Она посмотрела на меня своим странным взглядом, широко раскрыв глаза.

– А ты похудел, Питер.

– Вот как? Страдания, наверное. Или физические упражнения.