Золотце ты наше - Пелам Вудхаус Страница 17

Виной тому, что я оказался в центре поразительных событий, приключившихся в тот вечер, мой коллега Глоссоп. Он нагнал на меня такую тоску, что вынудил сбежать из дома. Оттого и случилось, что в половине десятого, когда завертелись события, я расхаживал по гравию перед парадным крыльцом.

После обеда персонал «Сэнстед-Хауса» обычно собирался в кабинете мистера Эбни на чашку кофе. Комнату называли кабинетом, но была это, скорее, учительская. У мистера Эбни имелся личный кабинет, поменьше, куда не допускался никто.

В тот вечер мистер Эбни ушел рано, оставив меня наедине с Глоссопом.

Один из изъянов островной изолированности частных школ – то, что каждый без конца сталкивается с другими. Избегать встреч долго невозможно. Я увиливал от Глоссопа как мог – он только и мечтал загнать меня в угол и завести сердечную беседу о страховании жизни.

Агенты страхования – любители – прелюбопытная компашка. Мир кишит ими. Где я только с ними не сталкивался: и в деревенских поместьях, и в приморских отелях, и на пароходах, – и меня всегда поражало, что для них игра все-таки стоит свеч. Сколько уж они прирабатывают, не знаю, но вряд ли много, однако суетятся неимоверно. Никто не любит их. Они, конечно же, видят это, но упорствуют. Глоссоп, например, пытался уловить меня для занудных бесед всякий раз, как выдавался хотя бы пятиминутный перерыв в нашей дневной работе.

Сегодня он урвал все-таки случай и твердо вознамерился не упускать его. Едва мистер Эбни вышел из комнаты, как Глоссоп кинулся извлекать из карманов буклеты и брошюры.

Я кисло смотрел на него, пока он бубнил о «возвращающемся вкладе», о суммах, возвращаемых при отказе от полиса, и накоплении процентов на полисе «тонтина», пытаясь понять, почему я испытываю к нему такое отвращение. По-видимому, частично из-за его притворства, словно старался он из чисто альтруистических мотивов, ради моего же блага, а частично – оттого, что он заставлял меня взглянуть в лицо фактам: я не вечно останусь молодым. Абстрактно я, конечно, и сам понимал, что мне не всегда будет тридцать, но от манеры, в какой Глоссоп разглагольствовал о моем шестидесятипятилетии, мне начинало казаться, что он наступит уже завтра. Я ощущал неизбежность увядания, безжалостность бега времени. Я просто видел, как седею.

Потребность избавиться от него стала неодолимой, и пробормотав: «Я подумаю», – я удрал из кабинета.

Кроме моей спальни, куда он вполне мог за мной последовать, у меня оставалось только одно убежище – двор. И, отперев парадную дверь, я вышел.

Подмораживало. Сияли звезды, от деревьев, растущих у дома, было совсем темно, и я видел всего на несколько шагов вокруг.

Я стал прогуливаться взад-вперед. Вечер выдался на редкость тихий. Я услышал, как кто-то идет по подъездной дороге, и решил: это возвращается горничная после свободного вечера. Слышал я и птицу, шелестящую в плюще на стене конюшни.

Я погрузился в свои мысли. Настроение мне Глоссоп испортил, меня переполняла горечь бытия. Какой во всем смысл? Почему когда человеку выпадает шанс на счастье, ему не дается здравого смысла понять, что вот он, этот его шанс, и использовать его? Если Природа создала меня таким самодовольным, что я даже потерял Одри, отчего она не подбавила мне толику самодовольства, чтобы я хотя бы не испытывал боли от потери? Я подосадовал, что как только я освобождаюсь на минутку от работы, мои мысли неизменно обращаются к ней. Это меня пугало. Раз я помолвлен с Синтией, нет у меня права на такие мысли.

Возможно, виновата была таинственность, окружавшая Одри. Мне неведомо, где она, неведомо, как ей живется. Я даже не знаю, кого она предпочла мне. В том-то и дело! Одри исчезла с другим мужчиной, которого я никогда не видел, и даже имени его не знал. Удар нанес неизвестный враг.

Я совсем было погряз в топком болоте уныния, когда завертелись события. Мог бы и догадаться, что «Сэнстед-Хаус» ни за что не позволит мне поразмышлять о жизни в спокойном одиночестве. Школа – место бурных происшествий, а не философских размышлений.