Адриан Моул. Годы капуччино - Сью Таунсенд Страница 15

— Ты должна вернуться, Уильям бродит по дому, а папа спит или мертв!

— Это твой ребенок и твой отец, — весьма агрессивно ответила моя родная мать. — Ты и иди домой. А я остаюсь праздновать.

Велев им непрерывно звонить домой, я бегом пересек зал и протиснулся через толпу восторженных сторонников лейбористов, которые собрались на тротуаре и мостовой. Все глаза были устремлены вверх к балкону, где ожидалась Пандора, которая подобно Эвите явится перед пеонами Эшби-де-ла-Зух.

Я медленно вел машину через толпу со скоростью пять миль в час, расталкивая людей. Впереди появилось еще одно препятствие. У бордюра стоял абсурдно длинный лимузин. Шофер в серой форме и фуражке ходил вокруг нелепого серебристого автомобиля и методично открывал все шесть дверец. Из машины вылез Барри Кент в алом кожаном пиджаке и темных очках. За ним показались Эдна, мать Кента, два его братца-люмпена и три сестры-люмпенши. Вся компания неловко перегородила тротуар. Эдна высвободила платье из расщелины своих огромных ягодиц.

Два расплывшихся в улыбках полицейских препроводили Кента и его свиту через толпу. Он увидел, что я что-то кричу через ветровое стекло, и остановился. Я опустил окно.

Кент сунул голову внутрь машины. От него дорого пахло.

— Моули, а ты чё, разве не празднуешь победу своей старой подружки?

— Нет, у меня семейный кризис, — ответил я. — Попроси его подвинуть машину.

Кент щелкнул двумя пальцами и крикнул:

— Эй, Альфонсо, двинь копытами, живо!

Вырвавшись с автостоянки, я как безумный рванул по пустынным улицам. Я проскакивал светофоры на желтый. На шее моей угрожающе пульсировала вена. Небо превратилось в шершавую губку. Я проклинал тот день, когда один из моих сперматозоидов пробился в яичники Жожо и породил Уильяма. Почему мне никто не сказал, что превращение в родителя обречет меня на такие муки?

Я винил среднюю школу имени Нила Армстронга. Это так называемое учебное заведение не научило меня быть родителем.

Никаких машин скорой помощи на Глициниевой аллее не было, языки пламени не лизали крышу. Дом вообще был погружен в темноту. Я ворвался внутрь и завопил:

— Уильям! Уильям!

Из гостиной доносились тихие звуки. На экране резвились телепузики, а на диване спал отец. Кто-то (кроме Уильяма некому) исчеркал маленькую лысину черным фломастером. Я быстро обыскал дом. Уильяма нигде не было.

Моего сына нашла Рози, в непристойный час заявившаяся с очередного кутежа. Уильям спал, голым, под раковиной в собачьей корзине. Глядя на него, я вспомнил плакат, призывавший собирать средства для Общества защиты детей. Весьма вероятно, что Уильям наелся собачьих галет: к его губам прилипли крошки, несколько галетин были зажаты в маленьком кулачке. Если социальная служба прознает о случившемся, моего ребенка упекут в детский приют, а таблоид «Сан» непременно окрестит его «собачьим выкормышем».

Отца я наказал тем, что не сообщил ему о разрисованной лысине.

Уложив Уильяма спать, включил телевизор и узнал результаты выборов. Приятно, конечно, было посмотреть, как высокомерные и напыщенные кегли консерваторов сбиты шарами электората на кегельбане истории, но гвоздем выпуска стало появление Пандоры на балконе городской управы.

Рядом с Пандорой стоял Барри Кент и дирижировал толпой, распевавшей: «О, Пандора, мы тебя обожаем», на мотив бетховенской «Оды к радости».

Ее сходство с Эвой Перон было воистину поразительным и, по моему глубокому убеждению, вполне намеренным.

Я вспомнил, как в школе Пандора написала реферат о южноамериканских диктаторах и в какую ярость впала, когда получила четверку с минусом вместо обычной пятерки с плюсом. Учитель истории мистер Фагг написал на полях: "Тщательно подготовленная работа, изложенная, как обычно, блестящим стилем, но омраченная пространным и обескураживающе неуместным эссе на тему пристрастия Эвы Перон к Баленсьяге [18]".

Рози ненадолго села рядом со мной — посмотреть, как члены нового лейбористского правительства празднуют победу в Королевском Фестивальном зале. В ожидании Тони с Чери победившие лейбористы весело виляли бедрами и щелкали пальцами под музыку «Дальше будет только лучше» [19].

Я заерзал от смущения, вспомнив, как папа танцевал на свадьбе тети Сьюзен в клубе тюремных надзирателей. Как только ди-джей (осужденный и отпущенный под честное слово) поставил песенку «Коричневый сахар» группы «Роллинг стоунз», отец вскочил на ноги и начал выписывать кренделя a la Мик Джаггер.

Аманда, новая «жена» тети Сьюзен, стояла рядом со мной у стойки бара, заливая в себя пинту «гинесса». Она произнесла единственную фразу: «Вот бедолага», когда отец, остервенело вихляя задом, прошел мимо, колотя одной рукой воздух, а другой соблазнительно опираясь о свою тощую ляжку.

Почти такое же отвращение я ощутил, глядя на Робина Кука [20], пытающегося попасть в ритм. Страшно даже подумать, каков он во время коитуса, где без ритма никуда. Хотя у меня имелось подозрение, что с коитусом Робин Кук давным-давно завязал. Я где-то читал, что его страсть — скаковые лошади.

Мы смотрели на отплясывающих политиков, и тут Рози сунула пальцы в рот и издала оглушительные рвотные звуки. Я счел себя обязанным защитить новое правительство и невинную радость его членов по поводу законного избрания.

— Прояви терпимость, Рози.

— Терпимость! — фыркнула она. — Терпимость — это типа для твоего говёного поколения, а не для моего. — Она еще раз фыркнула. — Если бы я была диктатором, я бы эти ё… танцы запретила для всех, кому больше восемнадцати лет.

В кадр попал Питер Мандельсон, хлопающий в ладоши на размашистый американский манер.

Рози хмыкнула:

— Во класс.

И ушла спать.

Пятница, 2 мая

В 6.14 утра услышал, как дырявая выхлопная труба Ивана Брейтуэйта свернула на Глициниевую аллею и остановилась у нашего дома. (По всей видимости, вместе с остальной машиной. Я имею в виду — по всей видимости! )

Слез с дивана, заглянул в щель занавесок и увидел, как мама и Иван Брейтуэйт пылко общаются на передних сиденьях машины. Мать глубоко затягивалась сигаретой. Брейтуэйт щурился от дыма. Вдруг мама дернула дверцу. Брейтуэйт перегнулся через рычаг переключения передач с изумленным выражением на небритом окороке-лице. Мама обежала машину сзади и, не оглядываясь, пошла по дорожке. Я услышал, как ключ скрежещет в замочной скважине. Маме никогда — никогда! — не удавалось открыть замок быстрее, чем за три минуты, поэтому я сжалился над ней и впустил. Она была потрясена, увидев меня.